Адам и Ева
Адам и Ева
Нет, это не о сотворении мира.
Скорее, наоборот…
В этом году решили открыть охоту на Колыме. Весеннюю. “В порядке эксперимента” в соседней Якутии охоту на уток весной никогда и не закрывали, и я частенько, взяв отпуск, сбегал “за границу” на утиные зори. Нынче ни сбегать, ни брать отпуск не пришлось. Вот уж воистину: “не было бы счастья, да…”. “Подальше бы таких “помощников”, но, видно и инфаркт – родня судьбе, от которой никуда, как известно, не уйдёшь.
Отвалявшись свой срок в Усть-Омчугской больнице, я привыкал к положению безработного: вторая группа инвалидности. Странное это состояние. Будто шёл, шёл и упёрся в стену. Назад – пожалуйста, но “мне туда не надо”. Тупик. В прошлом году уехали на материк наш прораб и главный бухгалтер: у первого – тоже инфаркт, у второй – ишемическая болезнь сердца. Частенько, побелев, как стенка, хватался за нагрудный кармашек и наш шеф. Не многовато ли? Только позднее узнал я, что печально известный сталинский концлагерь Бутыгычах, что рядом с посёлком, добывал родной стране смертоносный уран. Что теперь..?
Теперь я готовился к охоте, которая, как мы знаем, пуще неволи и… инфарктов. В конце концов сидеть-то я ещё могу..! А больше и не требуется, так как зимовье-вагончик моего товарища стоит в пойме Детрина и скрадок от него – в двадцати шагах за внушительным отвалом золотоносного песка. Он стоит на ровном пятачке рваного контура котлована, залитого пойменной водой.
Распахнув приоткрытую дверь зимовья, мысленно здороваюсь с ним… Немало счастливых осенних дней провёл я здесь, и мне до каждого гвоздя знакомы эти гостеприимные стены, покрытые снаружи рубероидом, железная бочка-печь, столик, табуретка, просторные нары со старым ватным матрацем и солдатским одеялом.
Стайка молоденьких лиственниц сгрудилась вокруг зимовья. Звенел вечностудёной водой безымянный ручей. Чудесное место! И я здесь один. Как бы не так! В открытую дверь, резко свистнув, шмыгнула евражка – северный суслик, величиной и повадками напоминающий своего материкового собрата. Но это отнюдь не “бурундук, а по-северному, евражка”, как представил его своим читателям некий корреспондент “Советской России” в очерке о водителях Колымы. Бурундуков на Колыме тоже хватает, но если что-то их и объединяет с евражками, то это только семейство грызунов.
Этот симпатичный зверёк с желтоватым брюшком и тёмной в светлых пятнах спинкой оказался на редкость общительным. Не успел я снять рюкзак и повесить ружьё, как он, появившись на пороге, резко и, кажется, возмущённо свистнул. Наверное заявлял о своём приоритете на право пользования жильём. Ради бога.
– Заходи, будь как дома.
Зверёк, услышав мой голос, снова свистнул и, энергично крутнув несколько раз хвостом, исчез. Но тут же появился вновь и, встав столбиком, продемонстрировал на светлом брюшке несколько сосков.
– Как там тебя? – Я взял на себя инициативу знакомства. – Ева?
Евражка тревожно таращила на меня свои тёмные продолговатые глаза, нервно дёргала хвостом, но не убегала. Ну что ж… Будем считать церемониальную часть законченной. Я шагнул к Еве, но она, свистнув, отпрыгнула в сторону, а при моём приближении юркнула в какую-то трубу. Я подошёл вплотную. Двух метровый обрезок стальной трубы сантиметров пятнадцати в диаметре с другого конца был наглухо заварен.
– Э-э, подружка… – я попытался разглядеть в трубе свою новую знакомую, но из темноты доносился всё тот же предупреждающий свист. – Что же ты сама забралась в эту ловушку? Ай-яй-яй…
Я покачал головой и, вспомнив знакомого старого якута, вынес своё резюме:
– Твоя, аднаха, думай сапсем нету…
Ева возмущённо свистнула на столь явное оскорбление и, едва я отошёл, выскочила из трубы и, сгорбатившись, помчалась к небольшому овражку. Видно, там у неё была нора. Точно: светлый силуэт Евы, стоящей на задних лапах, возник на фоне довольно большого отверстия в стенке оврага. Постояв этак картинно “под крышей дома своего”, Ева свистнула, крутнула хвостом и исчезла в норе, а я стал заниматься своими делами.
Перво-наперво наколол дров, благо осиновых и лиственничных чурок да старых разбитых ящиков было запасено хозяином достаточно. Перетаскав все дрова в вагончик, я набрал в закопчённый чайник воды, поставил его на печку и взялся за рюкзак. Не спеша разложил по полкам привезённые в нём продукты, сигареты, спички, кружку и многое другое. Всё-таки приехал я сюда на девять дней и потому постарался предусмотреть всё необходимое.
Собрав ружьё, ласково погладил ладонью его воронённые стволы и сразу заторопилось куда-то, застучало моё израненное сердце.
…Первой приводнилась к моим чучелам пара шилохвостей. Я выждал, когда щёголь-селезень в сером с белой отделкой костюме и великолепной чёрной шапкой отплыл от своей подруги, и нажал на спуск. “Есть такое дело”, – удовлетворённо начал я счёт трофеев своей первой вечерней зорьки.
Было совсем темно, а скорее так казалось из-за костра, который я развёл на гравийной проплешине у ручья. После ужина потягиваю из кружки горячий свежезаваренный чай и поглядываю на лиственницу, куда я подвесил трёх селезней. К селезню шилохвости удалось добавить пару чирков-свистунков. Так и хотелось погладить зленовато-бронзовые зеркальца на крыльях шилохвоста и бархатисто-чёрные с яркозелёной полоской – у чирков. Совсем неплохо для начала, решил я и достал сигареты: нет ничего приятнее первой затяжки после еды, да ещё у костра.
– Брэ-кэ-кэ-кэ! – сыпануло вдруг с лиственницы так неожиданно и громогласно, что я выронил вытащенный из костра уголёк и невольно ответил в том же духе:
– А чтоб тебя приподняло да брэкнуло!
Подняв голову, я увидел на хвойной макушке белого с рыжинкой куропача, настороженно тянувшего к костру свою краснобровую голову.
– Погреться прилетел, дурошлёп горластый, – оправившись от шока, проворчал я уже миролюбиво. – Эк, я тебя, право, обозвал. Надо бы покороче. Будешь… Адамом, так как и Ева у нас уже есть, – решил я экспромтом и потянулся опять к костру. Куропач мигом сорвался с вершинки и исчез в темноте, а вскоре откуда-то из прибрежных кустов донеслось его сварливое бормотание. Видно, обсуждал свои имена “на конкурсной основе”.
– Ну вот нас уже и трое, – подбил я бабки и пошёл спать, чтобы не прозевать утреннюю зорьку.
Первым, ещё потемну, дал знать о себе Адам. Только я закурил, расположившись в скрадке, как слева, от реки, послышалось знакомое:
– Брэ-кэ-кэ-кэ-кэ..!
Потом чуть поодаль и правее – куропач успел перелететь – его ворчливое:
– Квэм-квэм-квэм…
А потом Адам выдал нечто и вовсе труднопередаваемое. Очень похожее на звук опрокидывающейся после вращения монеты. На керамическом блюде. Не на стекле или фаянсе, а именно на керамике. Иначе не получить этого глуховатого тембра пляшущей в затухании движения монеты. Помните? Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее. Мне, во всяком случае другого сравнения в голову не пришло. Но лучше, конечно, услышать. А вот за резко раздражённое и на слух, по-моему, просто нецензурное “Брэ-кэ-кэ-кэ!” и сварливо брюзжащее “квэм-квэм-квэм…” я вам ручаюсь. Эти два “приветствия” Адам выдавал всегда довольно чётко и однозначно. В основном, правда, на утренней зорьке. И настолько аккуратно приветствовал он приближение нового дня, что впору часы по нему сверять. Но прилетал куропач и на костерок, и хотя ждал я его, эта брэкэкастая вечерняя инспекция каждый раз заставала меня врасплох – так бесшумно подлетал Адам к зимовью.
А Ева совсем освоилась и уже не убегала даже при моём появлении. Прихватив сухарь или кусочек печенья, евражка шмыгала под нары, и косясь на меня своими влажными смородинами, деловито грызла свою добычу. Если я, присев на корточки, пытался завести с нею разговор, она привставала на задние лапки и, прекратив трапезу, внимательно слушала, изредка нервно пыля хвостом.
Так и коротали мы втроём эти быстролётные весенние дни. Мой неожиданный отпуск пришёлся мне по вкусу. Вечно я куда-то бежал, торопился сделать как можно больше, пытался решить явно неразрешимое, и вдруг оказался не у дел, но это последнее обстоятельство меня почему-то не удручало. Как вылетевший из седла всадник вдруг осознаёт, что приземлился не на каменистую твердь дороги, а на пуховую перину прелестной куртизанки, так и я в заветном охотничьем скрадке вдруг понял, что просто блаженствую без этих вечных проблем и не нахожу сил возражать против нашего раздельного существования: проблемы – сами по себе, а мы, то, бишь, я, Адам и Ева – сами по себе.
Через каждые два дня приезжал на “Урале” Саша, привозя курево, свежий хлеб и оставаясь на вечернюю, а то и на утреннюю зорьку. С этим парнем из мостоотряда я познакомился на работе. Бамовские специалисты Хабаровского Мостостроя были откомандированы к нам для возведения мостов на Колымской трассе. Мастера своего дела. оснащённые “Като”, “Магирусами”, “Камацу” и прочей валютной техникой, они получили большой опыт на БАМе и были, конечно, как нельзя кстати.
Но что для Колымы один отряд! Взял он на себя пару мостов, один – через Детрин, второй – через Дебин. По мосту в год. Что это? Слону дробина! Достаточно сказать, что на семистах километрах центральной автодороги “Магадан – Усть-Нера” и по сей день сотни деревянных мостов и труб, построенных зэками.
Но если деревянные трубы, как ни парадоксально, служат дольше некоторых железобетонных, уложенных в пятилетки качества, то этого не скажешь о мостах, не рассчитанных на современные нагрузки. Сколько пролётов рухнуло под тяжеловесными “наливняками” и цементовозами, похоронив под своими обломками водителей! А сколько людей погибнет ещё?
Давно затих треск Сашиного мотоцикла, а я всё курил, уставясь в суетливое пламя костра. Столь же переменчивы были и мои мысли. Зэки эти мосты построили бы, наверное, быстрее, чем идёт их реконструкция. Так что же? Опять сюда зэков? Типун мне на язык..!
В период вынужденного моего безделья я много читал о колымских концлагерях. Волосы шевелились от страшных деталей. Например, беглецов убивали, а для подтверждающей дактилоскопии везли в Магадан лишь кисти рук, отрезая их у полуживых жертв. Каково?!
А что делали с мертвецами прежде, чем предать их тела вечной мерзлоте? С фанерной биркой на щиколотке левой ноги и предварительно выбитыми золотыми коронками умершему зэку при выносе из зоны трижды пронзали грудь специальной пикой.
Мы-то по простоте душевной думали, что на такое способны только фашисты, а ведь тщательной продуманности каждого пункта чудовищной инструкции неукоснительно выполняемой охранниками колымских зон, могли бы позавидовать и СС фашистских концлагерей. Впору удавиться от дикого стыда, что эта страна всеобщего доносительства, предательства и разнузданно изощрённой жестокости – твоя родина…
А про Бутыгычах мне довелось услышать впервые совершенно случайно. Не потому ли что с тех давних пор у нас привыкли говорить на подобные темы шепотом и с оглядкой? Раньше – от страха, теперь – от стыда.
В наш северный посёлок приехал “Мосфильм”. Да, известная всем киностудия прилетела снимать кино про зэка, сбежавшего из лагеря. Помните фильм “Приговорённый”? Это тот самый фильм, и он, кстати, тоже о бездушии и жестокости. Эх, “Колыма, ты, Колыма, чёрная планета!” Печальна слава твоя…
В поселковом клубе устроили встречу со съёмочной группой, в составе которой публике был представлен и бывший подполковник, бросивший свою военную карьеру ради кино. Аккомпанируя себе на гитаре, он спел несколько тронувших зал песен, а на вопрос о том, что больше всего поразило его на Колыме, ответил коротко:
– Бутыгычах.
И добавил:
– Я был на экскурсии и в Бухенвальде, и в Освенциме, но ни один фашистский лагерь не может сравниться с вашим Бутыгычахом – небо и земля! Эти бараки из каменных глыб, эти жуткие подземные разработки… Теперь подобным сравнением был поражён зал. Ещё бы! Глаза северянам открыл москвич: незнаемое – рядом..!
Остальное мне дополнили узники тех лагерей: Жигулин, Шаламов. Эти бараки да стальные бирки с дырчатыми номерами на бесчисленных кладбищенских сопках и сегодня вопиют о нечеловеческих страданиях и ничем не оправданной жестокости. Без содрогания и не произнесёшь всё это олицетворяющего слова – Бутыгычах..! Как, впрочем, и других названий таких же “строек коммунизма”.
Я зашёл в зимовье, прилёг на нары и включил свою старенькую “Спидолу”. Батарейки уже подсели, но, покрутив настройку, я из неразберихи названий и свиста выудил довольно чистую волну. Час от часу не легче – криминальная хроника: “Отрубали головы и, воздев их на шесты…”, “Отрезал губы, груди и рычал от наслаждения, слыша вопли своей жертвы…”, “Протыкали шампурами насквозь. Просто так, ни за что…”, “Растлили детей и надругались над старухой…”. Вот он беспредел леденящей жестокости, захлестнувший наши города и веси. Перестройка, возрождение… Ничего себе “возрождение”… Скорее, полная деградация страны, с эпохальной зыбки своей погрязшей в крови. Или это внукам “реабилитированных посмертно” отрыгается их Бутыгычах?
Докурив сигарету, я вышел из зимовья и подняв голову, поразился чистоте звёздной россыпи. И как всегда при взгляде на ночное небо я вновь поддался звёздной магии мироздания. Но таким холодным безразличием дышала бездна Вселенной, что я поспешил вернуться в уютное тепло своего пристанища. В этот вечер Адам не появился. Зато в последующие он с лихвой компенсировал свой прогул, словно подтверждая незыблемость нашего добрососедства.
В эту зорьку я взял соксуна и был рад своему трофею: селезни шилохвости, серой утки, кряквы и свиязи у меня уже были, а вот широконоски с его лопатообразным клювом явно не хватало.
Ева домовничала в зимовье с таким упоением, что даже не обратила на меня внимание. Она забралась на стол и, распотрошив кулёк с печеньем, лакомилась его содержимым. Рядом была рассыпана вермишель.
– Ах, ты хулиганка..! – пожурил я её и стянув с ног сапоги, прилёг на матрац. Ева, твёрдо, видно, уверовав, что вреда её здесь не причинят, явно проформы ради посвистывала, продолжая свой завтрак и на меня более не оглядывалась. Потом, спрыгнув со стола с кусочком печенья во рту, она умчалась в сторону норы. Вернувшись построила своё манёвр ещё три раза: видно, делала себе запас на чёрный день. Знать бы его, Ева…
Отдохнув, я решил, как и в минувшие дни, побродить по берегу реки, а потом свернуть на ручей, бегущий к зимовью. “Волка ноги кормят” – авось что-нибудь и добуду под занавес-то: до закрытия охоты оставался всего день. Потихоньку продвигаясь по зарослям, я часто останавливался, пережидая боль за грудиной, но упорно шагал по знакомому маршруту, оглядывая из-за кустов открывающиеся взору заводи. Движение и для здорового человека – жизнь, как говорится, а для сердечников тем паче. Оказывается – я об этом узнал совсем недавно – наше сердце своим давлением лишь насыщает капиллярные сосуды которых в организме, кстати, более ста тысяч километров, но вернуть эту кровь по венам обратно ему уже не хватает мощи. Вот эту-то работу за него и проделывают тысяча сто восемь скелетных мышц и посему необходимость их тренировки более чем очевидна. Чем больше они тренированы, тем меньше нагрузки на основной “мотор”. Что же тут непонятного! Вот я и стараюсь поддерживать их в форме, продираясь по зарослям.
Отдыхая в очередной раз – до зимовья осталось не более ста пятидесяти метров – я услышал треск отъезжающего мотоцикла, но не придал этому особого значения. Мало ли кто… Какой-нибудь охотник подъезжал покурить или напиться из ручья. И выстрелы со стороны зимовья меня не насторожили тоже: не один же здесь я салютую весенней охоте.
Зимовье встретило меня настороженным взглядом маленьких немытых окон и кричащим ртом распахнутой двери. Ещё не подозревая ни о чём, я внезапно почувствовал резкий запах бензина и тошнотворный смрад горелого мяса и жжёной шерсти. Почуяв недоброе, рванул на себя дверь – пусто. Не было Евы ни у лиственниц, ни у ручья…
Обойдя вагончик кругом, я увидел знакомый обрезок трубы. Из него ещё шёл дымок и пузырилась волдырями серая краска. В нос опять ударила смрадная вонь и, уже всё поняв, но боясь поверить в случившееся, я поднял и перевернул трубу. Из неё с булькающим звуком выпала обгоревшая до неузнаваемости тушка Евы. Только тут я почувствовал, что обжёгся и, бросив трубу на землю, онемело смотрел на то, что осталось от заживо сожжёной доверчивой евражки… Эт-то какой же га-ад..! Я до боли в руках стиснул свою вертикалку, представив, как юркнула в своё убежище Ева и как её преследователь плеснув в трубу бензина, чиркнул спичкой…
Я повернулся к зимовью. Что там белеет у берега? Машинально подошёл ближе. В россыпи перьев и пуха лежал наполовину ободранный Адам. В светлорыжем на белом – багрово ссохшиеся краски: не подлежащий охоте куропач был расстрелян в упор.
Я упёрся опустошённым взглядом в воды ручья, качающие на своей поверхности белые и рыжие клочки оперенья, и чудилось мне, что это – не вода вовсе, а вся вечномерзлотная жестокость Колымы, растаявшая под лучами солнца, вдруг ринулась с сопок Бутыгычаха, и это её зловещий поток уносит в никуда белоснежные перья…
П. Усть-Омчуг.
1988 г.
 |