Большевикам-ленинцам в СССР.
Дорогие товарищи!
Капитуляция Раковского подготовлялась сталинцами издалека, как решающий удар. Она прозвучала, однако, как холостой выстрел: теперь, спустя несколько месяцев, уже ясно, что в СССР за Раковским из тысяч заключенных, сосланных, исключенных и лишенных хлеба последовали два-три усталых ветерана, во всем остальном мире — ни одного человека. И это несмотря на исключительно тяжкое положение большевиков-ленинцев, в травле и преследовании которых сталинцы объединяются со всей мировой реакцией.
Главный аргумент капитуляции является вместе с тем главным доказательством политической несостоятельности капитулянтов. Победоносное наступление фашизма требует, по Раковскому, объединения «всех сил» на защите советской власти. Но ведь весь вопрос в том и состоит, как задержать победоносное наступление реакции, и как оградить советскую власть? Сталин объявил социал-демократию и фашизм — нераздельными близнецами. Политика единого фронта была на этом основании раз навсегда осуждена. За два дня до победы Гитлера Коминтерн утверждал, что пролетарская революция в Германии идет на всех парах к победе. Беспрепятственное утверждение фашистской диктатуры в самой индустриальной стране Европы Коминтерн изображал, как «ускорение пролетарской революции». Политика германской компартии до фашистского переворота, во время и после него была объявлена безупречной. Так злостно и преступно загублена была исключительная по своим революционным возможностям ситуация в Германии. В течение 1929 — 1933 гг. Коминтерн подготовил и нанес советской власти и мировой революции такой удар, в сравнении с которым экономические успехи СССР отступают далеко на второй и третий план. Раковский даже не пытается ответить на вопрос: была ли политика Сталина-Тельмана в величайшем классовом столкновении правильна или гибельна? Кто защиту исторических интересов революции подменяет прислуживанием советской бюрократии и замазыванием ее ошибок и преступлений, тот со стороны большевиков-ленинцев может ждать только заслуженного презренья.
Когда во Франции воды фашизма стали подступать под горло, перепуганное руководство Коминтерна совершило в течение нескольких дней, если не часов, небывалый в политической истории поворот: отброшена, как грязная тряпка, теория социал-фашизма, признана — и в какой вульгарно-меньшевистской форме! — защита демократии, единый фронт с социал-демократией объявлен не только высшей, но единственной заповедью, в жертву которой молчаливо приносятся и революционные задачи и критика реформизма. С чудовищным идейным цинизмом эти люди вменяют теперь нам в преступление уже не «контр-революционную» проповедь единого фронта с верхами, а «не лояльное» отношение к этим верхам, стремление использовать единый фронт для упрочения революционного крыла за счет социал-демократии. Что означает это сальто-мортале?
Московский центр понял, по-видимому, что один лишь рост тракторов не только не решает проблемы социализма, но не обеспечивает и существования советского государства. Если даже поверить на минуту, что полное социалистическое общество будет построено в СССР в течение ближайших 4 — 5 лет, то нельзя все же закрывать глаза на тот факт, что фашизм одерживает свои каннибальские победы в еще более короткие сроки. Незачем пояснять, какие последствия имела бы для «социализма в одной стране» фашизация Европы в течение ближайших двенадцати или двадцати четырех месяцев! Отсюда острый прилив паники у бюрократических вождей. Отсюда телеграфный приказ: совершить поворот на 180°, и прикрыть его новой газовой волной клеветы против «троцкистов».
При помощи таких приемов бюрократия сохраняет неограниченное господство над Коминтерном; но одновременно Коминтерн лишается уважения и доверия рабочих масс. Поворот во Франции произошел без подобия критики и обсуждения. Проснувшись, члены французской партии попросту узнали, что сегодня надлежит называть правдой то, что вчера называлось ложью. Пусть Раковские и Сосновские заявляют, что этот режим является «заслугой» Сталина. Мы считаем этот режим проклятьем революции. Во всяком случае капитулянты должны были бы, по крайней мере, сказать, перед чем они капитулировали: перед вчерашней политикой Сталина-Тельмана, давшей такие счастливые результаты в Германии, или перед сегодняшней прямо-противоположной политикой Сталина-Кашена во Франции? Но капитулянты не смеют делать выбора. Они капитулируют не перед политикой, а перед бюрократией!
Политика Коминтерна вернула за последнее десятилетие Второму Интернационалу господствующее положение в рабочем классе. Разумеется, кризис, нужда, реакционный бандитизм, близость новой войны насильственно толкают в сторону секций Коминтерна отдельные группы рабочих. Но эти навязанные обстановкой поверхностные и эфемерные «успехи» не находятся ни в каком соответствии с политической обстановкой и ее гигантскими задачами. Германская компартия имела несравненно большие «успехи» до конца своего легального существования, и это не спасло ее от бесславного крушения.
Внутри партий Второго Интернационала, вожди которых являют картину жалкой и позорной растерянности, идет тем временем процесс массовой радикализации. Казарменный режим Коминтерна, скачки сталинской бюрократии, цинизм ее приемов и методов составляют сейчас главное препятствие на пути революционного воспитания и сплочения пролетарского авангарда. Между тем, без революционной мобилизации рабочих масс — не для парадов и торжественных собраний, а для боев на жизнь и на смерть — без правильного руководства, сочетающего непреклонную революционность с ленинским реализмом, победа фашизма во Франции придет с такой же неизбежностью, как и в Германии. Что останется тогда от теории «социализма в одной стране»? Не более, чем сегодня осталось от теории социал-фашизма.
Не капитулировать собираются большевики-ленинцы, а наоборот удесятерить свои усилия. Главной ареной их деятельности должны сейчас стать социалисты-рабочие. Надо указать им выход, вернее сказать: надо рука об руку с ними найти выход к революции. Только этим можно вырвать рабочих-коммунистов из тисков бюрократии, и обеспечить не только единство действий в борьбе с фашизмом, но и создание подлинно революционной и массовой партии, секции Четвертого Интернационала, который поведет пролетариат на завоевание власти.
Дорогие друзья! Ваши единомышленники во всех странах мира знают о тех нечеловечески трудных условиях, в какие вы поставлены сталинской бюрократией. Тем с большим уважением они относятся к той стойкости, какую большинство из вас проявляет перед лицом новых репрессий, новых клевет и новых измен. Нет, вам не перед чем капитулировать. Наоборот, вам предстоит выполнить большую революционную миссию. Вы обязаны всеми доступными вам средствами поставить перед передовыми рабочими СССР проблемы международной революции, отданные ныне в монопольное распоряжение Мануильских, Куусиненов, Пятницких, Лозовских и прочих безответственных чиновников третьего и пятого разряда.
Большевики-ленинцы! Развитие Европы и всего мира вошло ныне в критическую стадию, когда судьба СССР и международной революции должна решиться на целую историческую эпоху. Те революционные уроки, которые завоеваны нами десятилетием борьбы против бюрократического центризма, или сталинизма, мы понесем теперь в массы. Мы проложим себе к ним дорогу во что бы то ни стало.
За оборону СССР!
За мировую пролетарскую революцию!
За Четвертый Интернационал!
Представительство русских большевиков-ленинцев Заграницей.
Бонапартизм и фашизм.
К характеристике современного положения в Европе
Огромная практическая важность правильной теоретической ориентации особенно ярко обнаруживается в период острых социальных конфликтов, быстрых политических сдвигов, резких перемен обстановки. В такие периоды политические понятия и обобщения быстро изнашиваются и требуют либо полной замены (что легче), либо конкретизации, уточнения, частичных поправок (что труднее). Именно в такие периоды возникают по необходимости, всякого рода переходные, промежуточные состояния и комбинации, которые нарушают привычные схемы и требуют к себе вдвойне пристального теоретического внимания. Словом, если в мирную, планомерную эпоху (до войны) еще можно было жить процентами с нескольких готовых абстракций, то в наши дни каждое новое событие вколачивает в головы важнейший закон диалектики: «истина всегда конкретна».
Сталинская «теория» фашизма представляет собою несомненно один из наиболее трагических примеров того, какие пагубные последствия может иметь подмена диалектического анализа действительности, во всей ее конкретности, во всех ее переходных стадиях, т.е. как постепенных изменениях, так и революционных (контр-революционных) скачках, — абстрактными категориями на основе частичного и недостаточного исторического опыта (или узкого и недостаточного кругозора). Сталинцы усвоили себе ту мысль, что финансовый капитал в современную эпоху не может ужиться с парламентарной демократией и вынужден прибегать к фашизму. Из этого положения, которое в известных пределах, совершенно правильно, они чисто-дедуктивным, формально-логическим путем делали одни и те же выводы для всех стран и для всех этапов развития: Примо-де-Ривера, Муссолини, Чан-Кай-Ши, Массарик, Брюнинг, Дольфус, Пилсудский, сербский царь Александр, Зеверинг, Макдональд и пр. являлись для них носителями фашизма. При этом они забывали: а) что капитализм и в прошлом никогда не уживался с «чистой» демократией, всегда дополняя, а иногда и заменяя ее режимом голой репрессии; б) что «чистого» финансового капитализма нигде не существует; в) что, даже занимая господствующее положение, финансовый капитал действует не в безвоздушной среде и вынужден считаться с другими слоями буржуазии и с сопротивлением угнетенных классов; г) наконец, что между парламентской демократией и фашистским режимом вклинивается неизбежно ряд переходных форм, которые сменяют друг друга то «мирно», то посредством гражданской войны, причем каждая из этих переходных форм, если мы хотим двигаться вперед, а не быть отброшенными назад, требует правильной теоретической оценки и соответственной политики пролетариата.
На опыте Германии большевики-ленинцы впервые установили промежуточную правительственную форму (хотя ее можно и должно было установить уже на опыте Италии), которую мы назвали бонапартизмом (правительства Брюнинга, Папена, Шлейхера). В более отчетливом и развитом виде мы наблюдали затем бонапартистский режим в Австрии. Внутренняя закономерность такого рода переходной формы стала очевидной, — разумеется, не в фаталистическом, а в диалектическом смысле, т.е. для тех стран и периодов, где и когда фашизм с возрастающим успехом, т.е. без победоносного сопротивления пролетариата, наступает на позиции парламентской демократии, чтобы затем задушить пролетариат.
В период Брюнинга-Шлейхера Мануильский-Куусинен провозглашали: «фашизм уже здесь»; теорию промежуточной, бонапартистской стадии они объявляли попыткой прикрасить и спрятать фашизм, с целью облегчить социал-демократии политику «меньшего зла». социал-демократы назывались тогда социал-фашистами, причем самыми опасными социал-фашистами, после троцкистов, считались «левые» социал-демократы, типа Жиромского, Марсо Пивера, Жюста и пр. Сейчас все это изменилось. В отношении нынешней Франции сталинцы уже не смеют повторить: «фашизм уже здесь»; наоборот, они приняли отвергавшуюся ими вчера политику единого фронта с целью помешать победе фашизма во Франции. Они увидели себя вынужденными отличать режим Думерга от фашистского режима. Но к этому различению они пришли как эмпирики, а не как марксисты. Они не делают даже попытки дать научное определение режима Думерга. Кто в области теории оперирует абстрактными категориями, тот в области практики обречен слепо капитулировать перед фактами. Между тем, именно во Франции переход от парламентаризма к бонапартизму (или, точнее, первый этап этого перехода) принял особенно яркий и демонстративный характер. Достаточно напомнить, что правительство Думерга появилось на сцену между репетицией гражданской войны со стороны фашистов (6-го февраля) и однодневной всеобщей стачкой пролетариата (12-го февраля). Как только непримиримые лагери заняли боевые позиции на полюсах буржуазного общества, немедленно же обнаружилось, что счетная машинка парламентаризма теряет всякое значение. Правда, правительство Думерга, как в свое время правительство Брюнинга-Шлейхера, внешним образом правит, как бы с согласия парламента. Но это парламент, отрекшийся от самого себя. Парламент, который знает, что в случае его сопротивления, правительство обойдется без него. Благодаря относительному равновесию лагеря наступающей контр-революции и лагеря обороняющейся революции, благодаря их временной взаимной нейтрализации, ось власти поднялась над массами и над их парламентским представительством. Главу правительства пришлось искать вне парламента и «вне партий». Глава правительства призвал к себе на помощь двух генералов. Эта троица подперла себя справа и слева симметрически расположенными парламентскими заложниками. Правительство выступает не как исполнительный орган парламентского большинства, а как третейский судья между двумя борющимися лагерями.
Правительство, поднимающееся над нацией, не висит, однако, в воздухе. Реальная ось нынешнего правительства проходит через полицию, бюрократию, военщину. Перед нами военно-полицейская диктатура, слегка еще прикрытая декорациями парламентаризма. Но правительство сабли, в качестве третейского судьи нации, это и есть бонапартизм.
Сабля сама по себе не имеет самостоятельной программы. Она есть орудие «порядка». Она призвана охранять то, что существует. Поднимаясь политически над классами, бонапартизм, как и его предшественник, цезаризм, в социальном смысле, был всегда и остается правительством наиболее сильной и крепкой части эксплуататоров; нынешний бонапартизм не может быть, следовательно, ничем иным, как правительством финансового капитала, который направляет, вдохновляет и подкупает верхи бюрократии, полицию, офицерство и печать.
«Конституционная реформа», о которой так много говорилось в течение последних месяцев, имеет своей единственной задачей подогнать государственные учреждения к потребностям и удобствам бонапартистского правительства. Финансовый капитал ищет легальных путей, которые давали бы ему возможность навязывать каждый раз нации наиболее подходящего третейского судью с вынужденного согласия квази-парламента. Разумеется, министерство Думерга не есть идеал «сильного правительства». Имеются в резерве более подходящие кандидаты в бонапарты. В этой области возможны и неизбежны еще новые опыты и комбинации, если дальнейший ход классовой борьбы оставит для них достаточное время.
В порядке прогноза приходится повторить то, что большевики-ленинцы говорили в свое время относительно Германии: политические шансы нынешнего французского бонапартизма невелики; его устойчивость определяется временным и, по самому существу, шатким равновесием лагерей пролетариата и фашизма. Соотношение сил этих лагерей должно быстро изменяться, отчасти под влиянием экономической конъюнктуры, главным образом в зависимости от качества политики пролетарского авангарда. Столкновение между обоими лагерями неизбежно. Процессы будут измеряться месяцами, а не годами. Устойчивый режим может сложиться только после столкновения, в зависимости от его результатов.
Фашизм у власти, как и бонапартизм, может быть только правительством финансового капитала. В этом, социальном смысле они не отличаются не только друг от друга, но и от парламентской демократии. Сталинцы каждый раз делали это открытие, забывая, что социальные вопросы разрешаются в области политики. Сила финансового капитала не в том, что он в любое время может установить по желанию любое правительство, — такой силы у него нет, — а в том, что всякое непролетарское правительство вынуждено служить финансовому капиталу; или иначе: в том, что финансовый капитал имеет возможность, когда одна система господства приходит в упадок, заменить ее другой, более отвечающей изменившимся условиям. Однако, переход от одной системы к другой означает политический кризис, который, при активности революционного пролетариата, может превратиться в социальную опасность для буржуазии. Уже переход от парламентарной демократии к бонапартизму сопровождался во Франции вспышками гражданской войны. Перспектива перехода от бонапартизма к фашизму таит в себе неизмеримо более грозные социальные потрясения, а, следовательно, и революционные возможности.
Сталинцы усматривали до вчерашнего дня нашу «главную ошибку» в том, что для нас фашизм — мелкая буржуазия, а не финансовый капитал. Абстрактные категории становятся и в этом случае на место классовой диалектики. Фашизм есть особый способ политической мобилизации и организации мелкой буржуазии в социальных интересах финансового капитала. При режиме демократии капитал неизменно стремился привить рабочим доверие к реформистской и пацифистской мелкой буржуазии. Наоборот, переход к фашизму немыслим без предварительного пропитывания мелкой буржуазии ненавистью к пролетариату. Господство одного и того же эксплуататорского сверх-класса, финансового капитала, опирается в этих двух системах на прямо противоположные отношения угнетенных классов.
Политическая мобилизация мелкой буржуазии против пролетариата немыслима, однако, без социальной демагогии, которая означает для крупной буржуазии игру с огнем. Насколько реальны опасности разнузданной мелкобуржуазной реакции для «порядка», подтверждают недавние события в Германии. Вот почему деятельно поддерживая и финансируя, в лице одного своего крыла, реакционный бандитизм, французская буржуазия пытается, в то же время, не доводить дело до политической победы фашизма, а установить «сильную власть», которая должна в конце концов дисциплинировать оба крайних лагеря.
Сказанное достаточно показывает, насколько важно различать бонапартистскую форму власти от фашистской. Было бы, однако, непростительно, впадать в противоположную крайность, т.е. превращать бонапартизм и фашизм в две несовместимые логические категории. Как бонапартизм начинает с комбинирования парламентского режима с фашизмом, так победоносный фашизм вынужден бывает не только вступать в блок с бонапартистами, но и внутренне приближаться к системе бонапартизма. Длительное господство финансового капитала через посредство реакционной социальной демагогии и мелкобуржуазного террора невозможно. Придя к власти фашистские вожди вынуждены обуздывать идущие за ними массы посредством государственного аппарата. Тем самым они теряют опору в широких слоях мелкой буржуазии. Небольшая часть ее ассимилируется бюрократическим аппаратом. Часть впадает в индифферентизм. Часть, под разными знаменами, переходит в оппозицию. Но утрачивая массовую социальную базу, опираясь на бюрократический аппарат и лавируя между классами, фашизм перерождается тем самым в бонапартизм. Постепенная эволюция и здесь прерывается бурными и кровавыми эпизодами. В отличие от предфашистского, или превентивного бонапартизма (Джиолитти, Брюнинг-Шлейхер, Думерг и пр.), отражающего крайне неустойчивое и кратковременное равновесие борющихся лагерей, бонапартизм фашистского происхождения (Муссолини, Гитлер и пр.), вырастающий из разгрома, разочарования и деморализации обоих массовых лагерей, отличается значительно большей устойчивостью.
Вопрос: фашизм или бонапартизм? — породил известные разногласия в среде наших польских товарищей в отношении режима Пилсудского. Самая возможность таких разногласий как нельзя лучше свидетельствует, что мы имеем дело не с несгибаемыми логическими категориями, а с живыми социальными образованиями, которые в разных странах и на разных этапах представляют чрезвычайно крупные особенности.
Пилсудский пришел к власти в результате восстания, опирающегося на мелкобуржуазное массовое движение и направленного непосредственно — против господства традиционных буржуазных партий во имя «сильного государства»: в этом несомненная фашистская черта движения и режима. Но политический, т.е. массовый удельный вес польского фашизма был гораздо слабее, чем итальянского в свое время и тем более — немецкого; Пилсудскому в гораздо большей мере приходилось пользоваться методами военного заговора и гораздо осторожнее ставить вопрос о рабочих организациях. Достаточно напомнить, что переворот Пилсудского произошел при сочувствии и поддержке польской партии сталинцев! Возраставшая враждебность украинской и еврейской мелкой буржуазии по отношению к режиму Пилсудского затрудняла ему, в свою очередь, генеральный натиск на рабочий класс. В результате такого положения лавированье между классами и национальными частями классов занимало и занимает у Пилсудского значительно большее, а массовый террор — меньшее место, чем в соответственные периоды у Муссолини и Гитлера: в этом бонапартистский элемент в режиме Пилсудского. Было бы, однако, явно ошибочно приравнивать Пилсудского к Джиолитти или Шлейхеру, и ждать на смену ему нового польского Муссолини или Гитлера. Методологически неправильно рисовать себе какой-либо «идеальный» фашизм и противопоставлять его тому реальному фашизму, какой, со всеми своими особенностями и противоречиями, вырос из классовых и национально-классовых отношений польского государства. Сможет ли Пилсудский довести разгром пролетарских организаций до конца, — а логика положения неотвратимо толкает его на этот путь, — зависит не от формального определения «фашизма, как такового», а от реального соотношения сил, от динамики политических процессов в массах, от стратегии пролетарского авангарда, наконец, от хода событий в Западной Европе, прежде всего во Франции. История может с успехом записать, что польский фашизм оказался низвергнут и обращен в прах до того, как успел найти себе «тоталитарное» выражение.
Не меньшее своеобразие представляет процесс фашизации Австрии. До артиллерийского разгрома Вены режим Дольфуса сохранял явно бонапартистский характер; уполномоченный крупной буржуазии, без опоры в массах, играл роль вооруженного третейского судьи между лагерями социал-демократии, национал-социалистов и австро-фашистов провинциально-крестьянского типа. Этот треугольник антагонизмов плюс поддержка Италии и Франции обеспечили Дольфусу значительно большую устойчивость, чем эквилибристам того же типа в других странах. Разгром австрийских наци оказался возможен лишь благодаря благожелательному нейтралитету социал-демократии. Разгром этой последней, повысив удельный вес Heimwehren, привел фактически к установлению фашистского режима, в котором Дольфус олицетворял остатки бонапартистской преемственности. Не надо забывать, что и в германском фашизме, аутентичность которого никто не станет отрицать, Гинденбург и его клевреты оставались по сей день еще представителями традиции того периода, когда президент по бонапартистски выдернул ось из веймарской конституции и открыл ворота фашизму.
Выше сказано, что бонапартизм фашистского происхождения несравненно устойчивее тех превентивных бонапартистских экспериментов, к которым прибегает крупная буржуазия в надежде избежать фашистского кровопусканья. Однако, еще важнее — и с теоретической и с практической точки зрения — подчеркнуть, что самый факт перерождения фашизма в бонапартизм означает для него начало конца. Как долго будет длиться упадок фашизма, и в какой момент его болезнь превратится в агонию, зависит от многих внутренних и внешних причин. Но уже угасание контр-революционной активности мелкой буржуазии, ее разочарование и распад, ослабление ее натиска на пролетариат, открывает новые революционные возможности. Вся история свидетельствует, что удерживать пролетариат в оковах при помощи одного лишь полицейского аппарата, невозможно. Правда, опыт Италии свидетельствует, что психологическое наследие пережитой грандиозной катастрофы держится в рабочих массах гораздо дольше, чем то политическое соотношение сил, которое породило катастрофу. Но психологическая инерция поражения — ненадежная опора. Она может сразу обрушиться под действием одного крепкого толчка. Таким толчком для Италии, Германии, Австрии и других стран могла бы явиться успешная борьба французского пролетариата.
Революционный ключ к положению Европы и всего мира находится сейчас прежде всего во Франции!
(«Вэритэ», 3-го августа 1934 г.)
Эволюция социалистической партии. (S.F.I.O.)
Кризис демократического государства буржуазии означает, по необходимости, кризис социал-демократической партии. Эту зависимость надо продумать и проанализировать до конца. Переход буржуазии от парламентского к бонапартистскому режиму еще не исключает социал-демократию окончательно из той легальной комбинации сил, на которую опирается правительство капитала. Шлейхер, как известно, искал в свое время помощи профсоюзов. Через своего Маркэ Думерг сносится, конечно, с Жуо и Кº. Ланжерон с белой палкой в руках указывает, куда идти фашистам, куда — социалистам. Поскольку социалистическая партия понимает зависимость бонапартистского равновесия от ее собственного существования, постольку она, в лице своего руководства, сама еще надеется на это равновесие, выступает против революционных методов борьбы, клеймит марксизм под псевдонимом «бланкизма» и проповедует почти толстовскую доктрину «непротивления злу насилием». Однако, эта политика так же неустойчива, как и тот бонапартистский режим, при помощи которого буржуазия пытается оградить себя от более радикальных решений.
Сущность демократического государства состоит, как известно, в том, что каждый имеет право говорить и писать, что хочет, но во всех важных вопросах решение остается за крупными собственниками. Такой результат достигается при помощи сложной системы частичных уступок («реформ»), иллюзий, подкупа, обмана и запугивания. Когда истощается экономическая возможность частичных уступок («реформ»), социал-демократия перестает быть «главной политической опорой буржуазии». Это значит: капитал уже не может более опираться на прирученное «общественное мнение»; ему необходим независимый от масс (бонапартистский) государственный аппарат.
Параллельно с этим сдвигом в государственной системе происходят очень важные сдвиги внутри социал-демократии. На закате эпохи реформизма (особенно в течение десятилетия после войны) внутренний режим социал-демократии является воспроизведением режима буржуазной демократии: каждый член партии может говорить и думать, что хочет; но решают верхи аппарата, тесно связанные с государством. По мере того, как буржуазия теряет возможность управлять, опираясь на общественное мнение эксплуатируемых, вожди социал-демократии теряют возможность направлять общественное мнение собственной партии. Но в распоряжении реформистских вождей, в отличие от вождей буржуазии, нет аппарата принуждений. Вот почему по мере того как исчезает парламентарная демократия буржуазного государства, внутренняя демократия социалистической партии, наоборот, становится все большей реальностью.
Кризис демократического государства и кризис социал-демократической партии развиваются параллельно, но в противоположных направлениях. В то время как государство, через бонапартистский этап, идет к фашизму, социалистическая партия, через «лояльную», квази-парламентскую оппозицию бонапартистскому государству, идет к смертельному столкновению с фашизмом. Понимание этой диалектики взаимоотношений между буржуазным государством и социал-демократией является одним из необходимых условий правильной революционной политики: именно на этом вопросе сталинцы свернули себе шею.
На бонапартистском этапе, через который проходит теперь Франция, вожди социал-демократической партии стремятся из всех сил удержаться в границах легальности (бонапартистской!). Они не теряют надежды на то, что улучшение экономической конъюнктуры и другие благоприятные обстоятельства приведут к восстановлению парламентского государства. Но, после опыта Италии, Германии и Австрии, они вынуждены считаться и с другой, менее привлекательной перспективой, от которой они хотели бы застраховать себя. Они боятся оторваться от масс, которые требуют борьбы с фашизмом и ждут руководства. Так социалистический аппарат попадает в тиски величайшего противоречия. С одной стороны, он, в борьбе с радикализацией масс, доходит до прямой проповеди толстовства: «насилие лишь порождает насилие; нужно кастетам и револьверам противопоставить… мудрость и осторожность». С другой стороны, он говорит о диктатуре пролетариата, генеральной стачке и пр. и становится на путь политики единого фронта. Внутри самого аппарата идет тем временем расслоение. «Левые» приобретают все большую популярность. Официальные вожди вынуждены правой рукой держаться за Думерга («легальность» во что бы то ни стало!), а левой — за Марсо Пивера, Жюста и пр. Но объективная обстановка не такова, чтоб консервировать подобного рода противоречия. Повторяем: нынешнее состояние социалистической партии еще менее устойчиво, чем превентивный бонапартистский режим государства.
Не может быть более гибельной ошибки в политике, как оперировать с готовыми понятиями, относящимися к вчерашнему дню и вчерашнему состоянию сил. Когда, напр., правление социалистической партии сводит свою задачу к требованию новых парламентских выборов, то оно переносит политику из царства реальностей в царство теней. «Парламент», «правительство», «выборы» имеют сегодня совсем не то содержание, какое имели до капитуляции парламентского режима 6-го февраля. Выборы сами по себе уже не могут переместить центр тяжести власти: для этого понадобился бы массовый натиск слева, способный полностью перекрыть и смыть результаты натиска справа 6-го февраля.
Но совершенно такую же, по типу, ошибку делают те товарищи, которые в оценке самой социалистической партии руководствуются готовыми формулами вчерашнего дня: «реформизм», «Второй Интернационал», «политическая опора буржуазии». Верны ли эти определения? И да и нет. Больше нет, чем да. Старое определение социал-демократии еще менее отвечает действительности, чем определение нынешнего государства, как «парламентской демократической республики». Было бы ошибочно утверждать, что от парламентаризма не осталось во Франции «ничего». При известных условиях возможен даже временный рецидив парламентаризма (так у агонизирующего бывают проблески сознания). Но все развитие в целом идет уже в сторону от парламентаризма. Если мы захотим дать сколько-нибудь близкое к действительности определение нынешнего французского государства, то мы скажем: «превентивный бонапартистский режим, прикрывающийся опустошенными формами парламентского государства и лавирующий между недостаточно сильным лагерем фашистского режима и недостаточно сознательным лагерем пролетарского государства». Только такое диалектическое определение может создать опору для правильной политики.
Но те же законы диалектического мышления обязательны и в отношении социалистической партии, которая, как уже сказано, разделяет судьбу демократического государства, только в обратном направлении. К этому надо добавить, что в значительной мере, благодаря опыту Германии и Австрии, эволюция социалистической партии в некоторой мере даже обгоняет эволюцию государства: так, раскол с нео* на несколько месяцев предшествовал государственному перевороту 6-го февраля. Было бы, конечно, грубейшей ошибкой утверждать, будто после этого раскола от реформизма и патриотизма не осталось в партии «ничего». Но не меньшей ошибкой является говорить о ней, как о социал-демократии в старом смысле слова. Невозможность дальнейшего применения простого, привычного, устойчивого определения и является безошибочным выражением того факта, что мы имеем дело с центристской партией, которая в силу напряженной эволюции страны сочетает еще на своих полюсах крайние противоречия. Нужно быть безнадежным схоластом, чтоб из-за ярлыка Второго Интернационала не видеть того, что происходит на деле. Только диалектическое определение социалистической партии, т.е. прежде всего конкретная оценка ее внутренней динамики, может позволить большевикам-ленинцам наметить правильную перспективу и занять активную, а не выжидательную позицию.
* Нео — нео-социалисты, правое крыло Социалистической партии. Были исключены из соц-партии 5 ноября 1933 г. за нарушение дисциплины в парламенте. — /И-R/
Без революционного натиска масс, способного резко передвинуть политический центр тяжести влево, — или лучше сказать: до такого натиска — государственная власть должна все более открыто и грубо отождествляться с военно-полицейским аппаратом, фашизм должен все более крепнуть и наглеть. Параллельно с этим должны выступать наружу противоречия в социалистической партии, т.е. несовместимость толстовской проповеди «непротивления злу насилием» и революционных задач, диктуемых классовым врагом. Одновременно с бонапартизацией государства и приближением фашистской опасности большинство партии должно неминуемо радикализироваться, внутреннее размежевание, далеко еще незаконченное, должно вступить в новую фазу.
Большевики-ленинцы обязаны сказать все это совершенно открыто. Они всегда отметали теорию «социал-фашизма» и хулиганские методы полемики, в которых теоретическое бессилие сочетается с ложью и клеветой. Они не видят основания становиться сегодня на голову и называть черное белым. Единый фронт мы проповедовали, когда он отвергался и социалистами и сталинцами. Именно поэтому мы сохраняем и сегодня критическое, реалистическое отношение к абстракции «единства». В истории рабочего движения размежевание не раз являлось предпосылкой единства. Для того, чтоб сделать первый шаг в сторону единого фронта, социалистическая партия оказалась вынуждена предварительно расколоться с нео. Об этом нельзя забывать ни на минуту. Социалистическая партия сможет принять руководящее участие в подлинно массовом и боевом едином фронте лишь в том случае, если ясно наметит свои задачи и очистит свои ряды от прямых и замаскированных врагов революционной борьбы. Дело идет не о каком-либо абстрактном «принципе», а о железной необходимости, вытекающей из логики борьбы. Вопрос не решается какими либо дипломатическими оборотами речи, как думает Жиромский, пытающийся найти формулу примирения между социал-патриотизмом и интернационализмом. Ход классовой борьбы на нынешней своей стадии будет беспощадно взрывать и разрушать всякую половинчатость, фальшь и маскировку. Рабочим вообще, социалистам в частности, нужна правда, голая правда, ничего кроме правды.
Большевики-ленинцы правильно формулировали то, что есть, и то, что становится. Но они совершенно не сумели — надо это признать открыто — выполнить ту задачу, которую поставили сами себе год тому назад: подойти ближе к рабочим-социалистам, не для того, чтобы «учить» их сверху вниз, в качестве ученых специалистов по стратегии, которые все знают, а чтоб учиться вместе с передовыми рабочими, плечом к плечу, на основе действительного массового опыта, который неотвратимо ведет французский пролетариат на путь революционной борьбы.
Для лучшего освещения стоящих перед нами в этой области задач надо, однако, остановиться на эволюции так называемой «коммунистической» партии. Мы это сделаем в следующей статье.
(«Вэритэ», 17-го августа 1934 г.)
Путь выхода.
S.F.I.O. и S.F.I.C.
Социалистическая партия Франции — писали мы в прошлой статье — развивается в направлении, противоположном развитию государства: в то время, как парламентаризм сменился бонапартизмом, который представляет неустойчивый этап на пути к фашизму, социал-демократия, наоборот, идет навстречу смертельному конфликту с фашизмом. Можно ли, однако, этому положению, которое имеет сейчас огромное значение для французской политики, придавать безусловный и, тем самым, интернациональный характер?
Нет, истина всегда конкретна. Когда мы говорим о расходящихся путях развития социал-демократии и буржуазного государства в условиях нынешнего социального кризиса, мы имеем в виду лишь общую тенденцию развития, а не какой-либо однородный и автоматический процесс. Политический вопрос разрешается для нас в зависимости от того, в какой степени тенденция успела реализоваться на деле. Можно выставить обратную теорему, которая в нашей среде, надо надеяться, не встретит возражений: судьба пролетариата в нашу эпоху зависит в значительной мере от того, насколько решительно социал-демократия успеет в предоставленный ей ходом развития короткий срок порвать с буржуазным государством, перестроиться и подготовиться к решительной схватке с фашизмом. Самая возможность такой зависимости судьбы пролетариата от судьбы социал-демократии порождена крушением Коминтерна, как руководящей партии международного пролетариата, и исключительной остротой классовой борьбы.
Тенденция к оттеснению реформизма центризмом, как и тенденция к радикализации центризма, не может не иметь международного характера, в соответствии со всеобщим кризисом капитализма и демократического государства. Но решающее значение для практических, а особенно для организационных выводов имеет вопрос о том, как эта тенденция преломляется — на данном этапе развития — в социал-демократической партии данной страны. Установленная нами общая линия развития должна только направлять наш анализ, но отнюдь не предвосхищать его выводы.
В предфашистской Германии приближение разрыва между буржуазным государством и реформизмом нашло свое выражение в образовании левого крыла внутри социал-демократии. Но могущество бюрократического аппарата, при полной дезориентированности масс, оказалось достаточным, чтоб заблаговременно отсечь слабое еще левое крыло (S.A.P.) и удержать партию на рельсах консервативно-выжидательной политики. В то же время германская компартия, одурманенная газами «третьего периода» и «социал-фашизма» заменяла революционную мобилизацию масс, невозможную при данном соотношении сил, без политики единого фронта, «амстердамскими» парадами. В результате могущественный германский пролетариат оказался неспособным оказать фашистскому перевороту ни малейшего сопротивления. Сталинцы заявили: виновата социал-демократия. Но этим самым они признали, что все их претензии на руководство германским пролетариатом представляли пустую фанфаронаду. Этот грандиозный политический урок показывает прежде всего, что даже в той стране, где компартия была — и абсолютно и относительно — наиболее внушительной, она оказалась в решающую минуту неспособной ударить палец о палец, поскольку социал-демократия сохранила возможность противопоставить ей всю силу своего консервативного сопротивления. Запомним это твердо!
Во Франции та же основная историческая тенденция нашла существенно иное преломление. Под влиянием как особых национальных условий, так и интернациональных уроков внутренний кризис во французской социал-демократии получил значительно более глубокое развитие, чем в соответственный период в германской социал-демократии. Социалистическая бюрократия оказалась вынуждена нанести удар направо. Вместо исключения слабого левого крыла, как в Германии, мы были свидетелями разрыва с наиболее последовательным (в качестве буржуазной агентуры) правым крылом (нео). Эти два раскола своей симметрией, как нельзя более ярко подчеркивают серьезное различие в эволюции германской и французской социал-демократии, несмотря на наличие там и здесь общих исторических тенденций: кризиса капитализма и демократии, крушения реформизма и разрыва между буржуазным государством и социал-демократией.
Необходимо было бы произвести, под указанным углом зрения, оценку положения в социалистических партиях всех капиталистических стран, проходящих через разные этапы кризиса. Но эта задача выходит за рамки настоящей статьи. Укажем только на Бельгию, где социал-демократическая партия, опутанная насквозь реакционной и развращенной парламентарной, муниципальной, синдикальной, кооперативной и банковской бюрократией, находится сейчас в борьбе со своим левым крылом и стремится ни в чем не отстать от своего германского образца (Вельс-Зеверинг и Кº.). Ясно, что нельзя делать одни и те же практические выводы для Франции и для Бельгии.
Было бы, однако, неверно думать, будто политика немецкой и бельгийской социал-демократии, с одной стороны, французской — с другой, представляют раз навсегда два несовместимых типа. На самом деле они могут и будут не раз переходить друг в друга. Можно сказать с уверенностью, что если бы германская компартия повела в свое время правильную политику единого фронта, она дала бы могущественный толчок радикализации социал-демократических рабочих, и все политическое развитие Германии получило бы революционный характер. С другой стороны, нельзя считать исключенным и то, что социал-демократическая бюрократия во Франции, при активном содействии сталинцев, изолирует левое крыло и даст развитию партии попятное направление; последствия нетрудно предвидеть заранее: прострация в пролетариате и победа фашизма. Что касается Бельгии, где социал-демократия является почти монопольной партией пролетариата, то там нельзя вообще представить себе успешной борьбы против фашизма без решительной перегруппировки сил и тенденций внутри социал-демократии. Но нельзя предвидеть заранее все этапы и формы развития. Необходимо держать руку на пульсе рабочего движения и делать каждый раз необходимые выводы.
Сказанного достаточно, во всяком случае, чтоб понять, какое огромное значение для судьбы пролетариата, по крайней мере, в Европе, в ближайшую историческую эпоху получила внутренняя эволюция социал-демократических партий. Если вспомним, что в 1925 г. Коминтерн в особом манифесте заявил, что французская социалистическая партия вообще более не существует, то мы без труда поймем, как велико отступление, проделанное пролетариатом и особенно его авангардом за годы господства эпигонов!
Выше уже сказано, что в отношении Германии Коминтерн признал, — правда, задним числом и в негативной форме — свою полную неспособность бороться против фашизма, если в борьбе не участвует социал-демократия. В отношении Франции Коминтерн оказался вынужден сделать то же признание, но заблаговременно и притом в позитивной форме. Тем хуже для Коминтерна, но тем лучше для дела революции!
* * *
Отказавшись без объяснений от теории социал-фашизма, сталинцы заодно выбросили за борт революционную программу. «Ваши условия будут нашими условиями», заявили они вождям S.F.I.O. Они отказались от критики союзника. За союз они уплачивают попросту ценой своей программы и тактики. Между тем, поскольку дело идет об обороне от общего смертельного врага, причем каждый из союзников преследует свои жизненные интересы, — никто никому ничего не обязан платить за союз, каждый имеет право оставаться самим собою. Все поведение сталинцев имеет такой характер, как если бы они хотели подсказать социалистическим вождям: «Требуйте побольше, нажимайте, не стесняйтесь, помогите нам поскорее освободиться от тех острых лозунгов, которые при данном международном положении стесняют наших московских хозяев.»
Выброшен за борт лозунг рабочей милиции. Борьба за вооружение рабочих объявлена «провокацией». Не лучше ли разделить с фашистами «сферы влияния» под контролем господ префектов? Для фашистов это, во всяком случае, самая выгодная из всех возможных комбинаций: в то время, как рабочие, убаюкиваемые общими фразами об едином фронте, будут заниматься парадными шествиями, фашисты умножат свои кадры и запасы оружия, привлекут новые массовые резервы, и, выбрав подходящий час, ударят в наступление.
Единый фронт явился, таким образом, для французских сталинцев формой капитуляции перед социал-демократией. Лозунги и методы единого фронта представляют капитуляцию перед бонапартистским государством, которое, в свою очередь, прокладывает дорогу фашизму. Посредством единого фронта две бюрократии не без успеха защищаются от всякого вмешательства «третьей силы». Таково политическое положение во французском пролетариате, который очень скоро может быть поставлен перед решающими событиями. Это положение могло бы оказаться роковым, если б не было давления масс и борьбы тенденций в социалистической партии.
* * *
Кто говорит: Второй, как и Третий Интернационал, осуждены, будущее — за Четвертым Интернационалом, тот высказывает мысль, правильность которой снова, подтверждается нынешним положением во Франции. Но эта правильная мысль сама по себе еще ничего не говорит нам о том, как, при каких обстоятельствах и в какие сроки будет создан Четвертый Интернационал. Он может возникнуть — теоретически это не исключено — из объединения Второго и Третьего, посредством перегруппировки элементов и дальнейшего очищения и закала рядов в огне борьбы. Он может возникнуть путем радикализации пролетарского ядра социалистической партии и распада сталинской организации. Он может сложиться в процессе борьбы против фашизма и победы над ним. Но он может возникнуть и значительно позже, через ряд лет, среди развалин и обломков, нагроможденных победой фашизма и войной. Для каких-нибудь бордигистов все эти варианты, перспективы, этапы не имеют значения. Сектанты живут вне времени и пространства. Они игнорируют живой исторический процесс, который платит им тем же. Вот почему их «баланс» всегда одинаков: нуль. Марксисты не могут иметь ничего общего с этой карикатурной политикой.
Разумеется, если б во Франции была налицо сильная организация большевиков-ленинцев, она могла и должна была бы в настоящих условиях стать самостоятельной осью кристаллизации пролетарского авангарда. Но Лига такой организацией не успела стать. Нимало не смягчая ошибок руководства, надо признать, что основная причина медленности развития Лиги обусловлена ходом мирового рабочего движения, которое знало за последнее десятилетие лишь поражения и отступления. Идеи и методы большевиков-ленинцев подтверждаются каждым новым этапом развития. Но можно ли рассчитывать на то, что Лига, как организация, окажется способной в тот срок, который остается до надвигающейся развязки, занять в рабочем движении влиятельное, если не руководящее положение? Отвечать сегодня утвердительно на этот вопрос значило бы либо мысленно отодвигать развязку на несколько лет, что противоречит всей обстановке, либо надеяться попросту на чудеса. Совершенно очевидно, что победа фашизма означала бы крушение всех рабочих организаций. Открылась бы новая историческая глава, в которой идеи большевиков-ленинцев должны были бы искать для себя новую организационную форму. Сегодняшняя задача должна быть формулирована конкретно и в неразрывной связи с характером переживаемого периода: как с наибольшими шансами предотвратить победу фашизма при наличных группировках пролетариата и при данном соотношений сил между группировками? В частности: какое место занять Лиге — маленькой организации, не могущей претендовать на самостоятельную роль в развертывающейся борьбе, но вооруженной правильной доктриной и ценным политическим опытом, — какое место занять ей, чтоб оплодотворить единый фронт революционным содержанием? Ясно поставить этот вопрос значить, по существу, уже ответить на него. Лиге необходимо немедленно занять место внутри единого фронта, чтоб активно содействовать революционной перегруппировке и концентрации его сил. Занять такое место она может в данных условиях не иначе, как вступив в социалистическую партию.
Но ведь компартия является все же более революционной, — возражают некоторые товарищи, — можем ли мы, если уж решиться на отказ от организационной самостоятельности, примкнуть к менее революционной партии?
Этот главный, точнее единственный довод наших противников опирается на политические воспоминания и психологические оценки, а не на живую динамику развития. Обе партии представляют собой центристские организации, с той разницой, что центризм сталинцев есть продукт разложения большевизма, тогда как центризм социалистической партии возник из разложения реформизма. Есть между ними и другая разница, не менее существенная. Центризм сталинцев, несмотря на свои конвульсивные зигзаги, представляет весьма устойчивую политическую систему, неразрывно связанную с положением и интересами могущественного слоя бюрократии. Центризм социалистической партии отражает переходное состояние рабочих, ищущих выхода на дорогу революции.
В компартии имеются несомненно тысячи боевых рабочих. Но они безнадежно запутаны. Вчера они готовы были рядом с подлинными фашистами драться на баррикадах против правительства Даладье. Сегодня они молча капитулируют перед лозунгами социал-демократии. Пролетарская организация Сен-Дени, воспитанная сталинцами, безропотно, капитулирует перед пюпизмом. Десять лет попыток и усилий возродить Коминтерн не дали результатов. Бюрократия оказалась достаточно могущественной чтоб довести свое разрушительное дело до конца.
Придавая единому фронту чисто декоративный характер, освящая именем «ленинизма» отказ от элементарных революционных лозунгов, сталинцы задерживают революционное развитие социалистической партии. Они продолжают играть роль тормоза и теперь, после своего акробатического поворота. Внутренний режим партии сегодня еще решительнее, чем вчера, исключает всякую мысль об ее возрождении.
Нельзя сравнивать S.F.I.O. и S.F.I.C., как два куска сукна: какая ткань лучше, плотнее? Надо брать каждую партию в ее развитии и учитывать динамику их взаимоотношений в нынешнюю эпоху. Только так мы найдем наиболее выгодную точку приложения для нашего рычага.
Присоединение Лиги к социалистической партии может сыграть большую политическую роль. Во Франции имеются десятки тысяч революционных рабочих, не принадлежащих ни к какой партии. Многие из них прошли через компартию, покинули ее с возмущением или были исключены. Они сохранили старое отношение к социалистической партии, т.е. стоят к ней спиной. Они сочувствуют или полусочувствуют идеям Лиги, но не примыкают к ней, так как не верят в возможность развития третьей партии в нынешних условиях. Эти десятки тысяч революционных рабочих остаются вне партии, в синдикатах — вне фракции.
Сюда же надо прибавить сотни и тысячи революционных народных учителей, не только в Унитарной Федерации, но и в Национальном Синдикате, которые могли бы служить связующим звеном между пролетариатом и крестьянством. Они остаются вне партии, враждебные как сталинизму, так и реформизму. Между тем, в ближайшее время, более чем когда-либо, массовая борьба будет искать для себя партийного русла. Создание советов не ослабило бы, а наоборот усилило бы роль рабочих партий, ибо миллионные массы, объединенные советами, нуждаются в руководстве, а дать его может только партия.
Нет ни малейшей надобности идеализировать S.F.I.O., т.е. выдавать ее, со всеми ее нынешними противоречиями, за революционную партию пролетариата. Но можно и должно указывать на внутренние противоречия партии, как на залог ее дальнейшего развития и, следовательно, как на точку приложения марксистского рычага. Лига может и должна показать пример тем тысячам и десяткам тысяч революционных рабочих, народных учителей и пр., которые, при нынешнем положении, рискуют остаться вне главного русла борьбы. Войдя в социалистическую партию, они чрезвычайно усилят левое крыло, оплодотворят всю эволюцию партии, создадут мощный центр притяжения для революционных элементов «компартии» и тем неизмеримо облегчат выход пролетариата на дорогу революции.
Без отказа от своего прошлого и своих идей, но и без каких-либо кружковых задних мыслей, ясно сказав то, что есть, надо вступить в Социалистическую партию: не для гастролей, не для экспериментов, а для серьезной революционной работы под знаменем марксизма.
(«Вэритэ», сентябрь 1934 г.)
Что означает капитуляция Раковского?
Заявление Раковского, в котором он выражает свою готовность, ввиду обострившейся международной реакции, отодвинуть на задний план свои разногласия с «партией» и полностью подчиниться ее дисциплине, явилось для многих — как гром из ясного неба. И неудивительно! За многие годы ссылки старый борец превратился в символ не только для международной Левой Оппозиции, но и для широких слоев рабочих вообще.
Средний читатель так судит о капитуляции Раковского: победа бюрократии или, если назвать этот слой его личным псевдонимом — победа Сталина. Раковский, правда, не отрекается от своих взглядов и не поет хвалебных гимнов бюрократии,* но он тем не менее своим заявлением признал, что для борьбы с международной реакцией полезно и необходимо приостановить борьбу со сталинской бюрократией. Если его заявление с точки зрения чисто личной и не содержит того отвратительного и постыдного самоунижения и самооплевывания, которые теперь стали непременным условием «большевистских» покаяний, то тем убедительнее с первого взгляда оно кажется с точки зрения политической.
* Статья написана до второго заявления Раковского. Ред.
Было бы, однако, совершенно ошибочным ограничиваться только непосредственным впечатлением и чисто-психологическим эффектом происшедшего. Обязанность марксиста рассмотреть дело Раковского не как изолированный случай, а как политический симптом, т.е. поставить его в связь с глубокими процессами развития.
Более полугода тому назад мы писали:
«Совершенно исключительные по трудности условия работы русских большевиков-ленинцев исключают для них возможность руководящей роли в международном масштабе. Более того: группировка «левой оппозиции» в СССР сможет развернуться в новую партию только в результате успешного формирования и роста нового Интернационала. Революционный центр тяжести окончательно передвинулся на Запад, где ближайшие возможности партийного строительства неизмеримо шире.» («Классовая природа советского государства», Бюл. Оп., № 36/37, стр. 11.)
Эти строки не были случайным замечанием, — они подводили итог опыту последнего десятилетия. Русская левая оппозиция, вначале поставившая себе непосредственной задачей восстановление большевистской партии и направление ее политики на путь международной революции, потерпела поражение в борьбе. Можно потерпеть поражение из-за принципиально ложной политики. Можно также и при правильной политике пасть жертвой неблагоприятного соотношения сил. Энгельс неоднократно указывал на то обстоятельство, что революционная партия, потерпевшая поражение в решающей исторической схватке, неизбежно распадается, как организация. На первый взгляд этому можно противопоставить судьбу большевистской партии, которая, несмотря на поражение 1905 г., через 12 лет одержала крупнейшую революционную победу в мировой истории. Однако, при более внимательном рассмотрении этот пример только подтверждает мнение Энгельса. Как массовая организация, большевистская партия исчезла с поверхности в течение 1907 — 1910 гг. Сохранились лишь незначительные, рассеянные, в большинстве сильно колеблющиеся кадровые элементы, сохранилась традиция, сохранился прежде всего эмигрантский штаб с Лениным во главе. Прилив 1912 — 14 гг. поставил на ноги новое революционное поколение, вырвал часть старых большевиков из состояния летаргии и создал новую партийную организацию, которая исторически — но отнюдь не организационно — представляла собой дальнейшее развитие старой большевистской партии. Этот пример отнюдь не исчерпывает интересующего нас вопроса, но дает некоторые отправные пункты для его понимания.
Левая оппозиция начала свою деятельность борьбой за индустриализацию и аграрную коллективизацию Советского Союза. В этой борьбе она в известном смысле одержала верх: вся политика советского правительства с 1928 г. представляет собой бюрократически искаженное применение принципов левой оппозиции. Без этого Советской власти вообще уже не существовало бы. Хозяйственные вопросы СССР, однако, представляли собой только одну, притом подчиненную часть, нашей программы, центр тяжести которой лежал в международной революции. А здесь мы, вместе с международным пролетариатом, в течение последних 11 лет терпели одни поражения: в 1923 г. — в Болгарии и Германии, в 1924 г. — в Эстонии, в 1925—27 гг. — в Китае, в 1926 г. — в Англии и Польше, в 1928 — 32 гг. завершается бюрократическое вырождение Коминтерна, в 1933 г. — победа наци в Германии, в 1934 г. — австрийская катастрофа. Во всех этих событиях и процессах анализ и программа левой оппозиции подтвердились целиком, но, к сожалению, в «отрицательном» отношении. Достаточно прочитать, например, оба последних романа французского писателя Мальро: «Les conquerants» и «La condition humaine»; не отдавая себе ясного отчета в политических взаимоотношениях и выводах, художник дает нам здесь уничтожающий обвинительный акт против политики Коминтерна в Китае и весьма убедительно подтверждает в лицах и картинах все то, что левая оппозиция уже до событий выразила в тезисах и формулах. Никто не сможет оспорить у нас эти неоценимые теоретические победы марксистского метода! Но и в 1905 г. разбита была большевистская партия, а не марксистский метод. Правильность метода после ряда лет была победоносно доказана. Однако, немедленно после поражения 99% кадров, включая и членов ЦК, покинуло ряды партии, превратившись в мирных граждан, а подчас и в простых мещан.
Национальная реакция — на основе социальных завоеваний пролетарской революции — победила в СССР не случайно. Западноевропейский пролетариат, как и угнетенные народы Востока, терпят, как уже сказано, одни поражения. Вместо диктатуры пролетариата в Европе распространяется диктатура фашизма. Каковы бы ни были причины этого, идея международной революции должна была в сознании советских рабочих померкнуть, так как сама революция оказалась отодвинута в неопределенную даль. Левая оппозиция, как представительница принципов международной революции, должна была таким образом утратить доверие к себе среди рабочих масс Советского Союза. Такова действительная причина роста самодержавия бюрократического аппарата в Советском Союзе и его национально-консервативного вырождения.
Каждый русский рабочий и сейчас от всего сердца чувствует себя с пролетариатом остального мира, и надеется, что тот в конце концов победит. Но международная революция, как практический фактор постепенно исчезла из поля зрения русской рабочей массы. Надежды ее возлагаются на хозяйственные успехи Советского Союза: она страстно обсуждает вопросы питания и жилища; становится оптимистичнее при известии о хорошем урожае и пр. Что же касается международного рабочего движения, то оно стало ведомственным делом Мануильского-Куусинена-Лозовского, которых никто в стране всерьез не берет.
Для характеристики настроения правящего слоя Советского Союза чрезвычайно показательна фраза, произнесенная Кировым на последнем партийном съезде: «Успехи действительно у нас громадные. чёрт его знает, если по «человечески сказать», так хочется жить и жить.» Киров не случайная фигура, — он член Политбюро, политический генерал-губернатор Ленинграда, т.е. занимает в партии то положение, которое на зените своего влияния занимал Зиновьев. Что Киров радуется техническим успехам и смягчению продовольственной нужды, — вполне понятно. Во всем мире не найдется ни одного честного рабочего, который бы не радовался этому. Чудовищно здесь то, что Киров видит только эти частичные национальные успехи, оставляя безо всякого внимания все поле международного рабочего движения. Военная диктатура господствует в соседней Польше, чернейшая реакция во всех других соседних государствах; Москва вынуждена вести «дружбу» с Муссолини, а итальянский пролетариат после 12 лет фашизма все еще совершенно обессилен и разложен; Китайская революция потерпела поражение, от которого пролетариат не оправился до сего дня; Япония господствует в Манчжурии; Советский Союз видит себя вынужденным отдать Японии Восточно-Китайскую железную дорогу, важный стратегический путь революции на Востоке; в Германии наци победили без боя, и не найдется сегодня уже ни одного бюрократического жулика или фокусника, который осмелился бы изобразить эту победу как «ускорение» пролетарской революции; в Австрии пролетариат лежит обескровленный, в цепях; Коминтерн безнадежно скомпрометирован, стал тормозом революции; несмотря на свои неисчислимые преступления, социал-демократия опять становится наиболее сильной партией рабочего класса и пролагает во всех «демократических» странах путь к фашистскому рабству. Политику Тельмана продолжает во Франции Торез. В то время, как в Германии цвет пролетариата томится в концентрационных лагерях и тюрьмах, бюрократия Коминтерна вместе с социал-демократией, как бы сговорившись, делает все, чтобы всю Европу, да и весь мир превратить в фашистский концентрационный лагерь. А Киров, член руководящей верхушки первого в мире рабочего государства, признается, что ему не хватает слов, чтобы выразить как хорошо сейчас жить! Что это: глупость? Нет, этот человек не глуп; и притом он выражает не только свои собственные чувства. Его крылатое словечко повторяется, передается и восхваляется всеми советскими газетами. Оратор, как и его слушатели на съезде, просто забывают обо всем остальном мире: они действуют, думают и чувствуют только «по-русски», и даже в этих рамках только по-бюрократически.
Капитулянтские заявления Сосновского и Преображенского отражают те же настроения. Они закрывают глаза на положение международного пролетариата. Только это дает им возможность примириться с национальной перспективой советской бюрократии. А они ищут примирения, они нуждаются в нем, так как в следующих одна за другой бурях пролетарских катастроф на Западе, они не видят точки опоры, не видят рычага, не видят больше никаких исторических возможностей.
После победы Гитлера, которая завершила предисторию Четвертого Интернационала («Левая Оппозиция»), нам в Германии, как и в Европе вообще, было нелегко — таков закон инерции, господствующий во всех областях — осознать, что отныне в порядке дня стоит создание, — путем беспощадной борьбы со старыми партиями — новых пролетарских партий. Если бы мы не вступили своевременно на этот путь, левая оппозиция не только не вышла бы из предистории на путь подлинной истории, но и вообще исчезла бы с политической арены. Во сколько же раз труднее старым кадрам левой оппозиции в СССР, рассеянным, изолированным, совершенно не информированным, или что еще хуже, систематически ложно информируемым, вступить на новый путь! Раковский — крупный революционный темперамент, человек с характером, светлая голова. Но обожествлять не следует никого. И Раковский только человек. Отрезанный в течение многих лет от больших исторических перспектив, вдохновляющих кадры Четвертого Интернационала, этот человек пал жертвой «человеческого». Этим мы отнюдь не хотим извинить Раковского. Объяснить, для революционера не значит простить, это значит только укрепить собственное революционное сознание.
Всеобщее «поравнение» (Gleichschaltung) совершилось в течение ряда лет по нисходящей линии, от революционного интернационализма к национал-реформизму, от Ленина к Кирову. Победа над Раковским, таким образом, лишь наиболее яркий симптом унижения и разгрома марксизма в той стране, которая благодаря марксизму стала рабочим государством. Своеобразная диалектика, горькая диалектика, но реальная диалектика — идейным кувырканием от нее не спасешься.
Заявление Раковского есть выражение субъективной безнадежности и пессимизма. Можно ли бороться на мировой арене за марксизм, когда черносотенство побеждает по всей линии? Без малейшего преувеличения можно сказать, что Сталин победил Раковского с помощью Гитлера. Это означает однако лишь то, что путь Раковского ведет в политические небытие. Его пример может увлечь за собой еще десяток или больше молодых заключенных. В международной политике пролетариата это ничего не изменит. И задачи и методы останутся те же.
В лице Раковского мы сожалеем потерянного политического друга. Мы не чувствуем себя, однако, ослабленными его уходом от борьбы, ибо характер этого ухода — при всем своем личном трагизме — политически неопровержимо подтверждает правильность нашего политического диагноза. Как революционный фактор, Коминтерн умер. Он способен только разлагать идеи и характеры. От московского руководства мировой пролетариат может ожидать лишь все новых препятствий, затруднений, прямого саботажа. Положение трудно, как никогда еще, но никак не безвыходно, ибо наши затруднения представляют собою только преломленные обоими бюрократиями затруднения, исходящие от мирового капитализма. Два процесса идут параллельно, перекрещиваются и переходят один в другой: на одной стороне — разложение старого, отречение от знамени, капитуляции перед Гитлером и, на подобие тени — капитуляции перед Сталиным; на другой стороне — пробуждение критики, лихорадочные поиски великого революционного пути, собирание кадров Четвертого Интернационала.
Ленинское направление в Советском Союзе может победоносно возродиться только через большие революционные успехи на Западе. Те русские большевики, которые под неслыханной тяжестью свинцового гнета национальной реакции остаются верны нашему делу — а их безусловно значительно больше, чем мы предполагаем — будут сторицею вознаграждены дальнейшим ходом развития. Но свет теперь уже придет не с Востока, а с Запада. И ленинизм в СССР и столь позорно преданная китайская революция ждут нового толчка со стороны мирового пролетариата.
У нас нет, к счастью, времени сетовать о потерянных друзьях — даже если это соратники по тридцатилетней борьбе. Пусть скажет себе каждый большевик: «Шестидесятилетний борец, с опытом и авторитетом, покинул наши ряды, — я должен на его место завербовать трех двадцатилетних, и брешь будет заполнена». Среди этих двадцатилетних найдутся новые Раковские, которые вместе с нами или после нас поведут дальше наше дело.
31-го марта 1934 г.
Л. Троцкий.
Долой повязки с глаз!
«Юманитэ» и высылка т. Троцкого
В статьях «Юманитэ» по поводу высылки т. Троцкого прежде всего бросается в глаза их вызывающая глупость. Но такая оценка в политике, как известно, совершенно недостаточна. Правда, теоретически и политически уровень руководства французской компартии крайне низок, как впрочем и всего Коминтерна. Еще в 1921 г. Ленин писал Зиновьеву и Бухарину: если будете требовать одной покорности, то соберете вокруг себя только дураков. Ленин любил и умел называть вещи своими именами. С 1921 г. отбор «покорных» сделал чудовищные успехи. Смертельная болезнь Коминтерна гнездится в его костях, т.е. в кадрах, в их подборе, воспитании, в их нравах и методах. Все это совершенно бесспорно. Но нас интересует сейчас не общая характеристика кадров сталинизма, а содержание тех политических идей, которые они формулируют ныне, в связи с высылкой т. Троцкого. Мало сказать: идеи глупы; надо определить их политическую тенденцию, ибо и глупость может иметь разные направления.
«Юманитэ» исходит из того, что между правительством, полицией, всеми органами буржуазной печати, социал-демократией и Троцким существует разделение труда, основанное на соглашении: правительство высылает Троцкого, Троцкий «дает» себя выслать, буржуазная пресса травит Троцкого, «Попюлер» по-адвокатски защищает право убежища, старательно отгораживаясь от Троцкого — и все это делается с целью поднять в глазах рабочих авторитет «контр-революционных» идей, защищаемых Троцким, и тем помешать сталинской партии… совершить революцию. Как ни смехотворно это объяснение, но оно подводит нас к самому центру политической проблемы Франции, и вместе с тем к центральной политической ошибке сталинизма, уже загубившей его германскую и австрийскую секции. Бешеная кампания вокруг Барбизона вызвана, по словам «Юманитэ» стремлением буржуазии поднять кредит идей социал-демократии. В чем же состоят эти идеи? В том, чтобы спасти демократические формы капиталистического господства; если нельзя полностью, то хоть на три четверти или наполовину. Поскольку социалистическая партия «протестует» против высылки Троцкого, постольку она несомненно заботится о поддержании своей демократической репутации. Ничего загадочного в поведении «Попюлера» нет. Но суть вопроса не в «Попюлере», а во французской буржуазии: верно ли, что она заинтересована ныне в оживлении реформистских и демократических идей и иллюзий? Достаточно ясно поставить этот вопрос, чтобы все построение «Юманитэ» рассыпалось прахом. Вожди сталинской партии совершенно не поняли того, что произошло в Европе и во Франции за последний период. Два года тому назад французская буржуазия действительно сделала широкую и, надо думать, последнюю попытку возрождения демократии, ее форм, обрядностей и иллюзий. Эта попытка выразилась в победе левого картеля. Поскольку радикалы, после майских выборов 1932 г., стали главной правящей партией буржуазии, постольку французская социал-демократия во всех своих оттенках действительно стала главной политической опорой режима. Одним из побочных продуктов этой политической констелляции явилась виза на въезд во Францию т. Троцкого. Социалистам необходимо прикрашивать свою поддержку буржуазного режима отдельными эффектными жестами. Да и сами радикалы, проводя на деле консервативно-империалистическую политику, нуждались в демократической маскировке. Каждый серьезный революционер мог и должен был использовать эту обстановку, не поступаясь, разумеется, своими принципами и не сея никаких иллюзий насчет «святости» права убежища и других демократических прав.
Однако, за последние месяцы попытка реставрации картеллистской «демократии» потерпела полное и притом постыдное поражение. Реформисты обвиняют в этом радикалов. Радикалы обвиняют реформистов. Вся эта поверхностная дискуссия развертывается в политически-парламентарной плоскости. На самом деле, картель провалился потому, что разлагающийся капитализм не может позволить себе реформ и, следовательно, вынужден от методов «демократии» перейти к методам бонапартистской (военно-полицейской) или фашистской (массово-погромной) репрессии. Высылка Троцкого является лишь одним из побочных продуктов того многозначительного перелома, который произошел на наших глазах в политической жизни Франции.
Если неоспоримо, что партия Леона Блюма была главной политической опорой правительств Эррио, Шотана, Даладье, то только жалкие попугаи могут повторять ту же фразу применительно к правительству Думерга. Для самого возникновения этого правительства понадобилась гражданская война, которая в последнем счете направлена, разумеется, против пролетариата, но которая непосредственно ставила себе целью опрокинуть радикальное правительство. Главной политической опорой правительства Думерга являются те партии и их вооруженные банды, которые 6-го февраля хотели разогнать капиталистический парламент и на пути ко дворцу Бурбонов убивали и ранили полицейских агентов и полицейских лошадей. Такова сегодняшняя группировка сил! То обстоятельство, что сами сталинцы, в силу гибельной, но не случайной аберрации, оказались в хвосте фашистских банд, нанесло убийственный удар их политической репутации, но ни в малейшей степени не отразилось на результатах контр-революционного наступления.
Министерство Думерга есть чисто переходная комбинация на пути к освобождению буржуазного господства от демократии, парламентаризма и социалистической поддержки. Нынешнее правительство держится над парламентом, благодаря растущему антагонизму двух лагерей: фашистского и пролетарского. Крупная буржуазия окончательно отказалась от идеи править «демократически», т.е. непосредственно через радикалов, косвенно — через социалистов. Вся буржуазная пресса подготовляет дорогу более откровенному бонапартизму. Отсюда бешеная травля парламентаризма, франк-масонов, депутатов, чиновничьих профсоюзов и рабочих организаций. Буржуазия стремится сейчас не возродить и поддержать демократические иллюзии, а наоборот, скомпрометировать, оплевать и разгромить демократические учреждения. Фашисты и роялисты пока выступают лишь, как крайний фланг единого фронта реакции. «Матэн», официоз бонапартистско-фашистского блока, прямо говорит, что высылка Троцкого — только начало: скоро придет очередь и для Кашэна, и для Леона Блюма. В этом пророчестве нет ничего фантастического. На опыте Германии и Австрии мы видели, как это делается. «Матэн» знает, что говорит, Тардье знает, что делает.
Зато бурбоны сталинизма ничего не забыли и ничему не научились. Политическая веха 6-го февраля для них не существует. Социал-демократия остается для них «главной» опорой буржуазии. Поразившие всех своей глупостью статьи «Юманитэ» о высылке Троцкого являются, таким образом, не продуктом случайного вдохновения, а логически вытекают из всей политики Коминтерна. Знаменитая формула Сталина: «Фашизм и социал-демократия — не антиподы, а близнецы» окончательно превратилась в повязку на глазах Коминтерна. «Юманитэ» является сейчас лучшей помощницей реформистской бюрократии и величайшим препятствием на пути борьбы против фашизма.
«Матэн» несравненно серьезнее и правильнее рисует политическую действительность, чем «Юманитэ». Удаление Троцкого из павильона в Барбизоне только маленькая репетиция того, как будут выбрасываться рабочие редакции, правления, центральные комитеты, административные комиссии и проч. из партийных и синдикальных помещений. Именно эту перспективу надо ясно развернуть перед рабочими Франции. Долой все и всякие повязки, и сталинские и реформистские! Пора учиться глядеть суровой действительности в глаза. Декламации по адресу фашизма, «революционные» фразы, словесные протесты ничего не разрешают. Нужен массовый отпор наступающим погромным бандам, на которые опирается бонапартистская реакция. Надо сегодня же научить каждого рабочего требовать от своих «вождей» ответа на вопрос: что делать? Кто не дает прямого и немедленного ответа, того надо отбрасывать прочь. Единый пролетарский фронт должен строиться под углом зрения перспективы великих боев. События во Франции снова показывают, что правильную революционную перспективу дает только мировая Лига Коммунистов, строительница Четвертого Интернационала.
(«Вэритэ», 27-го апреля 1934 г.)
В Нью-Йорке вышла на русском языке брошюра: IV ИНТЕРНАЦИОНАЛ И ВОЙНА (Тезисы Интернацион. Секретариата большев.-ленинцев) Цена 3 фр. фр. Заказы направлять: |