Перед вторым этапом.
Надо еще раз повторить: серьезная печать капитала, как парижский «Тан» и лондонский «Таймс», гораздо правильнее и проницательнее оценила значение июньских событий во Франции и Бельгии, чем печать Народного фронта. В то время как социалистические и коммунистические официозы, вслед за Леоном Блюмом, говорят о начавшемся «мирном преобразовании социального режима Франции», консервативная печать утверждает, что во Франции открылась революция, и что она на одном из ближайших этапов примет неизбежно насильственные формы. Было бы неправильно видеть в этом прогнозе только или главным образом стремление запугать собственников. Представители крупного капитала умеют смотреть на социальную борьбу очень реалистически. Мелкобуржуазные политики, наоборот, охотно принимают свои пожелания за действительность: стоя между главными классами, финансовым капиталом и пролетариатом, господа «реформаторы» предлагают обоим противникам сойтись на средней линии, которую они с великим трудом выработали в штабе Народного фронта, и которую они сами толкуют по-разному. Им очень скоро придется, однако, убедиться, что примирять классовые противоречия гораздо легче в передовых статьях, чем в правительственной работе, особенно в разгар социального кризиса.
В парламенте Блюму бросили ироническое обвинение в том, что переговоры по поводу требований стачечников он вел с представителями «двухсот семейств». — А с кем же мне было разговаривать? находчиво ответил премьер. Действительно, если вести переговоры с буржуазией, то надо выбирать настоящих хозяев, которые способны решать за себя и приказывать другим. Но тогда незачем было так шумно объявлять им войну! В рамках буржуазного режима, его законов, его механики, каждое из «двухсот семейств» неизмеримо сильнее правительства Блюма. Финансовые магнаты представляют увенчание буржуазной системы Франции, а правительство Блюма, несмотря на все свои избирательные успехи, «увенчивает» лишь временный промежуток между двумя борющимися лагерями.
Сейчас, в первой половине июля, на поверхностный взгляд может казаться, что все более или менее вошло в норму. На самом деле в глубинах пролетариата, как и на вершинах господствующих классов, идет почти автоматическая подготовка нового конфликта. Вся суть в том, что те, в сущности, очень скудные реформы, на которых сошлись в июне капиталисты и вожди рабочих организаций, не жизненны, ибо не по силам уже упадочному капитализму, взятому в его целом. Финансовая олигархия, делавшая прекрасные дела в самый разгар кризиса, может, конечно, ужиться и с 40-часовой неделей, и с платными отпусками и пр. Но сотни тысяч средних и мелких предпринимателей, на которых опирается финансовый капитал и на которых он сейчас перекладывает расходы своего соглашения с Блюмом, должны либо покорно разориться, либо попытаться, в свою очередь, переложить расходы социальных реформ на рабочих и крестьян, как на потребителей.
Правда, Блюм не раз развивал в палате и в печати увлекательную перспективу общего экономического оживления и быстро развертывающего оборота, дающего возможность значительно снижать общие издержки производства и позволяющего, поэтому повышать расходы на рабочую силу без повышения цен на товары. Действительно, такие комбинированные экономические процессы не раз наблюдались в прошлом; ими отмечена вся история восходящего капитализма. Беда только в том, что безвозвратно отошедшее прошлое Блюм пытается проектировать в будущее. Политики, подверженные такой аберрации, могут именовать себя социалистами и даже коммунистами, но они глядят не вперед, а назад, и являются поэтому тормозом прогресса.
Французский капитализм, со своим прославленным «равновесием» между сельским хозяйством и промышленностью, позже Италии и Германии вступил в стадию упадка, но с неменьшей неудержимостью. Это не фраза из революционной прокламации, а несокрушимая реальность. Производительные силы Франции переросли рамки частной собственности и границы государства. Правительственное вмешательство на основах капиталистического режима может только помочь переложить накладные расходы упадка с одних классов на другие. На какие именно? Когда социалистическому премьеру нужно вести переговоры о более «справедливом» распределении национального дохода, он, как мы уже слышали, не находит иных достойных партнеров, кроме представителей двухсот семейств. Имея в своих руках все основные рычаги промышленности, кредита и торговли, финансовые магнаты перелагают издержки соглашения на «средние классы», вынуждая их тем самым вступить в борьбу с рабочими. В этом сейчас гвоздь положения.
Промышленники и торговцы показывают министрам свои приходо-расходные книги и говорят: «мы не можем». Правительство, вспоминая старые учебники политической экономии, отвечает: «надо сократить издержки производства». Но это легче сказать, чем сделать. К тому же повысить технику, значит в данных условиях увеличить безработицу и в конце концов углубить кризис. Рабочие со своей стороны, протестуют против того, что начавшийся рост цен грозит пожрать их завоевания. Правительство приказывает префектам открыть борьбу против дороговизны. Но префекты знают из долгого опыта, что снизить тон оппозиционной газеты гораздо легче, чем снизить цены на говядину. Волна дороговизны еще целиком впереди.
Мелкие промышленники, торговцы, а за ними и крестьяне будут все более разочаровываться в Народном фронте, от которого они, с большей непосредственностью и наивностью, чем рабочие, ждали немедленного спасения. Основное политическое противоречие Народного фронта состоит в том, что возглавляющие его политики золотой середины, боясь «испугать» средние классы, не выходят из рамок старого социального режима, т.-е. из исторического тупика. Между тем, так называемые средние классы, не их верхи, разумеется, а их низы, чувствующие тупик на каждом шагу, вовсе не боятся смелых решений, наоборот, требуют их, как избавления от петли. «Не ждите от нас чудес!», повторяют стоящие у власти педанты. Но в том то и дело, что без «чудес», т.-е. без героических решений, без полного переворота в отношениях собственности, — без концентрации банковской системы, основных отраслей промышленности и внешней торговли в руках государства, — для мелкой буржуазии города и деревни спасения нет. Если «средние классы», во имя которых собственно и строился Народный фронт, не найдут революционной отваги слева, они будут искать ее справа. Мелкую буржуазию треплет лихорадка, и она неизбежно будет бросаться с одного бока на другой. Тем временем крупный капитал уверенно подстерегает этот поворот, который должен положить начало во Франции фашизму, не только как полувоенной организации буржуазных сынков, с автомобилями и самолетами, но и как действительному движению масс.
Рабочие произвели в июне грандиозный нажим на правящие классы, но до конца не довели его. Они обнаружили свое революционное могущество, но и свою слабость: отсутствие программы и руководства. Все устои капиталистического общества, но и все его неисцелимые язвы, остались на месте. Теперь открылся период подготовки контр-нажима: репрессии против левых агитаторов, все более злобная агитация правых агитаторов, опыты повышения цен, мобилизация промышленников для массовых локаутов. Профессиональные союзы Франции, которые накануне стачки не насчитывали и миллиона членов, сейчас приближаются к пятому миллиону. Этот неслыханный массовый прилив показывает, какие чувства воодушевляют рабочие массы. Не может быть и речи о том, чтоб они позволили без боя переложить на себя издержки своих собственных завоеваний. Министры и официальные вожди неутомимо уговаривают рабочих сидеть смирно и не мешать правительству трудиться над разрешением задач. Но так как правительство, по самой сути дела, никаких задач разрешить не может, так как июньские уступки были получены благодаря стачке, а не терпеливому выжиданию, так как каждый новый день будет обнаруживать несостоятельность правительства перед развивающимся контр-наступлением капитала, то монотонные увещания очень скоро утратят свою убедительность. Логика положения, вытекающая из июньской победы, точнее сказать, из полуфиктивного характера этой победы, заставит рабочих принять вызов, т.-е. снова вступить в борьбу. В страхе перед этой перспективой правительство передвигается вправо. Под непосредственным давлением союзников-радикалов, но, в последнем счете, по требованию «200 семейств», социалистический министр внутренних дел заявил в Сенате, что занятия стачечниками заводов, магазинов и ферм более терпимы не будут. Такого рода предупреждение, конечно, не остановит борьбы; но оно способно придать ей неизмеримо более решительный и острый характер.
Совершенно объективный анализ, исходящий из фактов, а не из пожеланий, приводит, таким образом, к выводу, что с двух сторон подготовляется новый социальный конфликт, который должен разразиться с почти механической неизбежностью. Природу этого конфликта нетрудно в общем определить уже сейчас. Во все революционные периоды истории можно установить два последовательных этапа, тесно связанных друг с другом: сперва — «стихийное» движение масс, которое застигает противника врасплох и исторгает у него серьезные уступки, по крайней мере, обещания; после этого господствующий класс, почувствовав основы своего господства под угрозой, подготовляет реванш. Полупобедоносные массы проявляют нетерпение. Традиционные «левые» вожди, застигнутые движением врасплох, как и противники, надеются спасти положение при помощи примирительного красноречия и, в конце концов, утрачивают влияние. Массы вовлекаются в новую борьбу почти без руководства, без ясной программы и без понимания предстоящих трудностей. Так конфликт, неотвратимо вырастая из первой полупобеды масс, приводил нередко к их поражению или — полупоражению. Вряд ли в истории революций можно найти исключение из этого правила. Разница, однако, в том — и она не мала, — что в одних случаях поражение принимало характер разгрома: таковы были, например, июньские дни 1848 года во Франции, положившие конец революции; в других же случаях — полупоражение являлось только этапом к победе: такую роль сыграло, например, поражение петербургских рабочих и солдат в июле 1917 года. Именно июльское поражение ускорило подъем большевиков, которые умели не только правильно оценить обстановку, без иллюзий и прикрас, но и не отрывались от массы в самые трудные дни неудач, жертв и гонений.
Да, консервативная печать трезво анализирует положение. Финансовый капитал и его вспомогательные политические и военные органы с холодным расчетом подготовляют реванш. На верхах Народного фронта нет ничего, кроме растерянности и внутренней борьбы. Левые газеты тонут в нравоучениях. Вожди захлебываются фразами. Министры стараются доказать бирже свою государственную зрелость. Все вместе означает, что пролетариат втянется в ближайший конфликт не только без руководства своих традиционных организаций, как и в июне, но и против них. Между тем, нового общепризнанного руководства еще нет. При таких условиях трудно рассчитывать на непосредственную победу. Попытка заглянуть вперед приводит скорее к альтернативе: июньские дни 1848 года или июльские дни 1917 г. Иначе сказать: разгром на долгие годы, с неизбежным торжеством фашистской реакции, либо же только суровый урок стратегии, в результате которого рабочий класс станет неизмеримо более зрелым, обновит свое руководство и подготовит условия будущей победы.
Французский пролетариат не новичок. За спиной у него величайший в истории ряд исторических битв. Правда, новым поколениям приходится каждый раз учиться на собственном опыте, — но не с начала и не в полном объеме, а так сказать по сокращенному курсу. Великая традиция живет в костях и облегчает выбор пути. Уже в июне безымянные вожди пробужденного класса с великолепным революционным тактом нашли методы и формы борьбы. Молекулярная работа массового сознания не прекращается ныне ни на час. Все это позволяет рассчитывать на то, что новый слой вождей не только останется верен массе в дни неизбежного и, вероятно, недалекого нового конфликта, но и сумеет вывести из боя недостаточно подготовленную армию без разгрома.
Неправда, будто революционеры во Франции заинтересованы в ускорении конфликта или в его «искусственном» провоцировании: так могут думать только самые тупые полицейские умы. Марксистские революционеры видят свой долг в том, чтоб ясно глядеть в лицо действительности и называть каждую вещь по имени. Своевременно вывести из объективной обстановки перспективу второго этапа значит помочь передовым рабочим не быть застигнутыми врасплох и внести как можно больше ясности в сознание борющихся масс. В этом и состоит сейчас подлинная задача серьезного политического руководства.
Л. Т.
9-ое июля 1936 г.
Французская революция началась.
Никогда радио не казалось таким драгоценным, как в эти дни. Оно дает возможность из далекой норвежской деревни следить за биениями пульса французской революции. Точнее было бы сказать: за отражением этих биений в сознании и в голосе господ министров, синдикальных секретарей и других насмерть перепуганных вождей.
Слова о «французской революции» могут показаться преувеличением. Но нет! Это не преувеличение. Именно так возникает революция. Иначе она вообще не может возникнуть. Французская революция началась.
Правда, Леон Жуо, вслед за Леоном Блюмом, уверяет буржуазию, что дело идет о чисто экономическом движении, в строгих рамках закона. Конечно, рабочие овладевают на время стачки заводами, устанавливая контроль над владельцем и его администрацией. Но на эту прискорбную «деталь» можно закрыть глаза. В общем это — «корпоративные стачки, а не политические», твердят господа вожди. Между тем, под действием «не-политических» стачек вся политическая обстановка в стране радикально изменяется. Правительство решает действовать в порядке такой спешности, о которой накануне оно и не думало: ведь, по словам Блюма, истинная сила терпелива! Капиталисты проявляют неожиданную сговорчивость. Вся контр-революция прячется выжидательно за спину Блюма и Жуо. И все это чудо произведено… простыми «корпоративными» стачками. Что же было бы, если б стачки носили политический характер?
Но нет, вожди говорят неправду. Корпорация охватывает рабочих отдельной профессии, отделяя их от других профессий. Трэд-юнионизм и реакционный синдикализм все усилия направляют на то, чтоб удержать рабочее движение в корпоративных рамках. На этом покоится фактическая диктатура синдикальной бюрократии над рабочим классом (худшая из всех диктатур!) при рабской зависимости клики Жуо — Ракамона от буржуазного государства. Сущность нынешнего движения состоит как раз в том, что оно разбивает профессиональные, корпоративные и локальные рамки, поднимая над ними требования, надежды, волю всего пролетариата. Движение получает характер эпидемии. Зараза переносится с завода на завод, с корпорации на корпорацию, из района в район. Все слои рабочего класса как бы перекликаются друг с другом. Начинают металлисты: это авангард. Но силу движения составляет то, что на небольшом расстоянии от авангарда следуют тяжелые резервы класса, в том числе и самые отсталые профессии, его арьергард, о котором в будни господа парламентарии и синдикальные вожди совершенно забывают. Недаром «Пэпль» открыто признался, что для него некоторые особенно низко оплачиваемые категории парижского населения явились полной «неожиданностью». Между тем, именно в глубине этих наиболее угнетенных слоев таятся неиссякаемые источники энтузиазма, самоотверженья, мужества. Самый факт их пробужденья есть безошибочный признак великого прибоя. К этим слоям надо найти доступ во что бы то ни стало!
Вырвавшись из корпоративных и локальных рамок, стачечное движение стало грозным не только для буржуазного общества, но и для своего собственного парламентского и синдикального представительства, которое сейчас больше всего озабочено тем, чтоб не видеть действительности. Согласно исторической легенде, на вопрос Людовика XVI: «что это — бунт?», один из придворных ответил: «нет, ваше величество, это революция». Сейчас на вопрос буржуазии: «это бунт?» ее придворные отвечают: «нет, это только корпоративные стачки». Успокаивая капиталистов, Блюм и Жуо успокаивают себя самих. Но слова не помогут. Правда, к тому моменту, когда эти строки появятся в печати, первая волна может затихнуть. Внешним образом жизнь как бы войдет в старые берега. Но это не меняет дела. То, что произошло, это — не корпоративные стачки. Это вообще не стачки. Это — стачка. Это открытое сплочение угнетенных против угнетателей. Это классическое начало революции.
Весь прошлый опыт рабочего класса, история его эксплуатации, бедствий, борьбы, поражений, оживает под толчком событий и поднимается в сознании каждого, даже самого отсталого пролетария, толкая его в общие ряды. Весь класс пришел в движение. Эту гигантскую массу нельзя остановить словами. Борьба должна завершиться либо величайшей из побед, либо самым страшным из разгромов.
* * *
«Тан» назвал стачку «генеральными маневрами революции». Это неизмеримо серьезнее того, что говорят Блюм и Жуо. Но и определение «Тан» все же неправильно, ибо в известном смысле преувеличено. Маневры предполагают наличие командования, штаба, плана. Этого в стачке нет. Центры рабочих организаций, в том числе и компартии, застигнуты врасплох. Они больше всего боятся, что стачка испортит все их чертежи. Радио передает замечательную фразу Марселя Кашена: «мы все — и одни и другие — находимся перед фактом стачки». Другими словами: стачка — наше общее несчастье. Такими словами грозный сенатор убеждает капиталистов сделать уступки, чтобы не обострять положения. Парламентарии и синдикальные секретари, которые приспособляются к стачке со стороны, чтоб как можно скорее потушить ее, стоят по существу вне стачки, болтаются в воздухе, и сами не знают, упадут ли они на землю ногами или головой. Революционного штаба у пробужденной массы еще нет.
Подлинный штаб есть у классового врага. Этот штаб совсем не совпадает с правительством Блюма, хотя и очень искусно пользуется им. Капиталистическая реакция играет сейчас большую и рискованную игру, но играет умело. В данный момент она прибегает к системе поддавков: «Уступим сегодня всем тем неприятным требованиям, которые встретили объединенное одобрение Блюма, Жуо и Даладье. От признания в принципе до осуществления на деле еще большой путь. Есть парламент, есть сенат, есть канцелярии — все это машины обструкции. Массы проявят нетерпение и попытаются нажать крепче. Даладье разойдется с Блюмом. Торез попытается отскочить влево. Блюм и Жуо разойдутся с массами. Тогда мы наверстаем все нынешние уступки и даже с лихвой». Так рассуждает действительный штаб контр-революции: знаменитые «200 семейств» и их наемные стратеги. Они действуют по плану. И было бы легкомыслием сказать, что их план беспочвенен. Нет, при помощи Блюма, Жуо и Кашена контр-революция может добиться цели.
Тот факт, что массовое движение достигает, в порядке импровизации, столь грандиозных размеров и столь большого политического эффекта, лучше всего характеризует глубокий, органический, подлинно революционный характер стачечной волны. В этом залог длительности движения, его упорства, неизбежности ряда нарастающих волн. Без этого победа была бы невозможна. Но всего этого недостаточно для победы. Против штаба и плана «200 семейств» нужен штаб и план пролетарской революции. Ни того, ни другого еще нет. Но они могут быть созданы. Налицо все предпосылки и все элементы новой кристаллизации масс.
* * *
Размах стачки вызван, говорят, «надеждами» на правительство Народного фронта. Это только четверть правды, и даже меньше того. Если б дело ограничивалось одними надеждами, рабочие не шли бы на риск борьбы. В стачке выражается, прежде всего, недоверие или неполное доверие рабочих, если не к доброй воле правительства, то к его способности сломить препятствия и справиться со своими задачами. Пролетарии хотят «помочь» правительству, но по-своему, по пролетарски. Полного сознания своей силы у них, конечно, еще нет. Но было бы грубой карикатурой рисовать дело так, будто масса руководится только благочестивыми «надеждами» на Блюма. Ей не легко собраться с мыслями под гнетом старых вождей, которые стараются, как можно скорее загнать ее в старую колею рабства и рутины. Все же французский пролетариат не начинает историю с начала. Стачка везде и всюду выдвинула на местах наиболее мыслящих и отважных рабочих. Им принадлежит инициатива. Они действуют, пока осторожно, нащупывая почву. Передовые отряды стремятся не зарываться вперед, чтоб не изолировать себя. Дружный отклик отсталых придает им духу. Классовая перекличка превратилась в пробную само-мобилизацию. Сам пролетариат больше всего нуждался в этом проявлении собственной силы. Достигнутые практические успехи, как ни шатки они сами по себе, должны чрезвычайно поднять самоуверенность масс, особенно наиболее отсталых и угнетенных слоев.
Главное завоевание первой волны в том, что выдвинулись вожди в цехах и на заводах. Создались элементы местных и районных штабов. Масса знает их. Они знают друг друга. Подлинные революционеры будут искать связи с ними. Так первая само-мобилизация массы наметила и отчасти выделила первые элементы революционного руководства. Стачка встряхнула, оживила, обновила весь гигантский организм класса. Старая организационная шелуха еще далеко не сошла, наоборот, держится достаточно упорно. Но под ней уже наметилась новая кожа.
О ритме событий, который будет несомненно ускоряться, мы сейчас не говорим. Здесь возможны пока только предположения и догадки. Вторая волна, ее срок, ее размах и напряженность позволят, несомненно, сделать гораздо более конкретный прогноз, чем это доступно сейчас. Но одно ясно заранее: вторая волна будет иметь далеко не такой мирный, почти добродушный, весенний характер, как первая. Она будет более зрелой, упорной и суровой, ибо ее вызовет разочарование масс в практических результатах политики Народного фронта и ее собственного первого выступления. В правительстве произойдет расслоение, как и в парламентском большинстве. Контр-революция сразу станет увереннее и наглее. Новых легких успехов массам ждать не придется. перед лицом опасности — потерять то, что казалось завоеванным; перед растерянностью и разбродом официального руководства массы почувствуют жгучую потребность в программе, в организации, в плане, в штабе. К этому надо готовиться и готовить передовых рабочих. В атмосфере революции перевоспитание массы, отбор кадров и их закал совершаются быстро.
Революционный штаб не может возникнуть путем верхушечных комбинаций. Боевая организация не совпадала бы с партией, даже если бы во Франции существовала массовая революционная партия, ибо движение неизмеримо шире партии. Организация не может совпадать и с синдикатами, ибо синдикаты охватывают лишь незначительную часть класса и возглавляются архи-реакционной бюрократией. Новая организация должна отвечать природе самого движения, отражать борющуюся массу, выражать ее крепнущую волю. Дело идет о непосредственном представительстве революционного класса. Здесь нет надобности выдумывать новые формы: есть исторические прецеденты. Цехи и заводы выберут своих депутатов, которые соберутся для совместной выработки планов борьбы и для руководства ею. Имя такой организации также выдумывать не приходится: это — советы рабочих депутатов.
Главная масса революционных рабочих идет сейчас за коммунистической партией. Они в прошлом не раз кричали: «Советы повсюду!». Большинство их принимало, несомненно, этот лозунг честно и всерьез. Было время, когда мы считали этот лозунг несвоевременным. Но сейчас положение в корне изменилось. Могущественное столкновение классов идет навстречу грозной развязке. Кто колеблется, кто упускает время, тот изменник. Надо выбирать между величайшей из исторических побед и самым страшным из поражений. Надо готовить победу. «Советы повсюду»? Согласны. Но пора от слов переходить к делу!
Л. Т.
9-ое июня 1936 г.
Решающий этап.
Ритм событий во Франции резко ускорился. Раньше приходилось оценивать предреволюционный характер обстановки на основании теоретического анализа и отдельных политических симптомов. Теперь факты говорят сами за себя. Можно сказать без преувеличения, что во всей Франции есть только две партии, вожди которых не видят, не понимают или не хотят видеть всей глубины революционного кризиса: это «социалисты» и «коммунисты». К ним, конечно, надо прибавить «независимых» синдикальных вождей. Рабочие массы создают ныне революционную ситуацию при помощи прямого действия. Буржуазия смертельно боится развития событий и принимает за кулисами, под носом у нового правительства, все необходимые меры отпора, спасения, обмана, подавления и кровавого реванша. Только «социалистические» и «коммунистические» вожди продолжают болтать о Народном фронте, как будто бы классовая борьба не опрокинула уже их презренную карточную постройку.
Блюм заявляет: «страна дала мандат Народному фронту, и мы не можем выходить за рамки этого мандата». Блюм обманывает свою собственную партию и пытается обмануть пролетариат. Сталинцы (они все еще называют себя «коммунистами») помогают ему в этом. На самом деле социалисты и коммунисты воспользовались трюками, силками и петлями избирательной механики, чтоб изнасиловать трудящиеся массы в интересах союза с буржуазным радикализмом. Политическая сущность кризиса выражается в том, что народ тошнит от радикалов и от их третьей республики. Этим пытаются воспользоваться фашисты. Что же сделали социалисты и коммунисты? Они поручились за радикалов перед народом, изобразили радикалов невинно оклеветанными, уверяли рабочих и крестьян, что все спасение — в министерстве Даладье. По этому камертону настроена была вся избирательная кампания. Как ответили массы? Они дали огромное приращение голосов и мандатов коммунистам, как крайним левым. Повороты и зигзаги наемников советской дипломатии массами не поняты, ибо не проверены на собственном опыте. Массы учатся только в действии: для теоретических занятий у них не хватает времени. Когда полтора миллиона избирателей отдают свои голоса коммунистам, то большинство из них говорит этим: «мы хотим, чтоб вы сделали во Франции то, что русские большевики сделали у себя в октябре 1917 года». Такова действительная воля наиболее активной части населения, той, которая способна бороться и обеспечить будущность Франции. Это первый урок выборов.
Социалисты удержали примерно старое число голосов, несмотря на откол значительной группы нео. В этом вопросе массы тоже дали своим «вождям» великолепный урок. Нео хотели картеля во что бы то ни стало, т.-е. сотрудничества с республиканской буржуазией во имя спасения и процветания «республики». Именно по этой линии они откололись от социалистов и выступили в качестве конкурента на выборах. Избиратели отвернулись от них. Нео сокрушены. Два года тому назад мы предсказывали, что дальнейшее политическое развитие убьет прежде всего все мелкие группы, которые тянутся к радикалам. Итак, в конфликте между социалистами и нео массы осудили и отбросили ту группу, которая более систематически и решительно, более громко и открыто проповедовала союз с буржуазией. Таков второй урок выборов.
Социалистическая партия не есть рабочая партия не только по политике своей, но и по социальному составу. Это партия нового среднего сословия (чиновники, служащие и пр.), отчасти мелкой буржуазии и рабочей аристократии. Серьезный анализ избирательной статистики показал бы с несомненностью, что социалисты уступили коммунистам значительную часть рабочих и беднейших крестьян и получили от радикалов взамен значительные группы средних классов. Это значит, что движение мелкой буржуазии идет от радикалов влево — к социалистам и коммунистам, тогда как группы средней и крупной буржуазии уходят от радикалов вправо. Группировка совершается по классовым осям, а не по искусственной линии «Народного фронта». Быстрая поляризация политических отношений характеризует революционный характер кризиса. Таков третий, основной урок.
Избиратель проявил, следовательно, свою волю — насколько вообще он имеет возможность проявлять ее в смирительной рубашке парламентаризма — не в пользу политики Народного фронта, а против нее. Правда, во втором туре социалисты и коммунисты, снимая свои кандидатуры в пользу радикальных буржуа, еще более исказили политическую волю трудящихся Франции. Несмотря на это, радикалы вышли из испытания с помятыми боками, потеряв целую треть мандатов. «Тан» говорит: «это потому, что они вступили в блок с революционерами». Даладье возражает: «без Народного фронта мы потеряли бы больше». Даладье безусловно прав. Если бы социалисты и коммунисты вели классовую политику, т.-е. боролись за союз рабочих и полупролетарских элементов города и деревни против всей буржуазии, в том числе и ее гнилого радикального крыла, они получили бы значительно больше голосов, а радикалы вернулись бы в палату ничтожной группой.
Все политические факты свидетельствуют, что ни в социальных отношениях Франции, ни в политических настроениях масс нет никакой опоры для Народного фронта. Эта политика навязана сверху: радикальной буржуазией, социалистическими дельцами и аферистами, советскими дипломатами и их «коммунистическими» лакеями. Объединенными силами они сделали все, что можно сделать при помощи самой бесчестной из всех избирательных систем, чтобы политически обмануть и обворовать народные массы и исказить их подлинную волю. Тем не менее массы сумели и в этих условиях показать, что они хотят не коалиции с радикалами, а сплочения трудящихся против всей буржуазии.
Если бы во всех тех избирательных округах, где социалисты и коммунисты устранились в пользу радикалов, выставлены были во втором туре революционные рабочие кандидатуры, они без сомнения собрали бы очень значительное число голосов. К сожалению, не нашлось организации, способной на такую инициативу. Это показывает, что революционные группы, центральные и местные, отстают от динамики событий и предпочитают воздерживаться и уклоняться там, где надо действовать. Печально! Но общая ориентация масс все же совершенно ясна.
Социалисты и коммунисты готовили изо всех сил министерство Эррио; на худой конец — министерство Даладье. Что же сделали массы? Они навязали социалистам и коммунистам министерство Блюма. Разве это не есть прямой вотум против политики Народного фронта?
Или может быть нужны еще доказательства? Манифестация в память коммунаров, видимо, превзошла в этом году все народные манифестации, какие видел Париж. Между тем, радикалы не имели и не могли иметь к этой манифестации никакого отношения. Трудящиеся массы Парижа с неподражаемым политическим инстинктом показали, что они в двойном числе готовы являться туда, где они не вынуждены терпеть отвратительного братания своих вождей с буржуазными эксплуататорами. Могущество манифестации 24 мая есть самое убедительное, само непреложное дезавуирование рабочим Парижем политики Народного фронта.
— Но ведь без Народного фронта парламент, в котором социалисты и коммунисты не имели бы все равно большинства, был бы нежизнеспособным, и радикалы — о ужас! — оказались бы отброшены «в объятия реакции». Это рассуждение вполне достойно тех трусливых филистеров, которые стоят во главе социалистической и коммунистической партий. Нежизнеспособность парламента есть неизбежное последствие революционного характера кризиса. При помощи серии политических подлогов эту нежизнеспособность удалось чуть-чуть замаскировать; но она все равно обнаружится завтра. Чтоб не толкнуть реакционных до мозга костей радикалов «в объятия реакции» надо объединиться с радикалами на защите капитала. В этом и только в этом состоит миссия Народного фронта. Но этому мешают рабочие.
Парламент нежизнеспособен, потому что нынешний кризис не открывает никакого выхода на парламентском пути. И опять-таки, французские трудящиеся массы, с отличающим их тонким революционным инстинктом, безошибочно схватили эту главную черту ситуации. В Тулоне и Бресте они подали первые тревожные сигналы. Протесты солдат против «рабио» (удлинения срока службы) означали самую опасную для буржуазного порядка форму прямого действия масс. Наконец, в те дни, когда социалистический конгресс единодушно (вместе с пустым фразером Марсо Пивером) принимал мандат от «Народного фронта» и вручал этот мандат Леону Блюму; в те дни когда Блюм глядел на себя в зеркало со всех сторон, делал предправительственные, жесты, издавал предправительственные восклицания и комментировал их в статьях, где речь всегда идет о Блюме и никогда о пролетариате, — как раз в эти дни великолепная, поистине весенняя волна стачек прокатилась по Франции. Не находя руководства и обходясь без него, рабочие смело и уверенно занимали фабричные помещения после приостановки работ.
Новый жандарм капитала, Салангро, еще не успев взять власть, заявил (совершенно так же, как это сделали бы Эррио, Лаваль, Тардье и Деларок), что он будет защищать «порядок против анархии». Порядком этот субъект называет капиталистическую анархию. Анархией он именует борьбу за социалистический порядок. Оккупация, пока еще мирная, фабрик и заводов рабочими имеет громадное симптоматическое значение. Трудящиеся говорят: мы хотим быть хозяевами в тех зданиях, где мы до сих пор были только рабами.
Смертельно перепуганный Леон Блюм, желая запугать рабочих, говорит: «я — не Керенский; да и на смену Керенскому во Франции пришел бы не Ленин, а кто-нибудь другой». Можно подумать, будто русский Керенский понимал политику Ленина или предвидел его пришествие. На самом деле точь-в-точь, как и Блюм, Керенский уверял рабочих, что в случае его падения, к власти придет не большевизм, а «кто-то другой». Как раз там, где Блюм хочет отмежеваться от Керенского, он рабски подражает ему. Нельзя, однако, не признать, что поскольку дело зависит от Блюма, он действительно расчищает путь фашизму, а не пролетариату.
Преступнее и позорнее всего в этой обстановке — поведение коммунистов: они обещали безотказно поддерживать правительство Блюма, не входя в него. «Мы слишком страшные революционеры, — говорят Кашены и Торезы, — наши радикальные коллеги могут умереть со страху; лучше мы останемся в передней». Закулисный министериализм в десять раз вреднее, чем открытый и явный. На самом деле коммунисты хотят сохранить внешнюю независимость, чтоб тем лучше подчинять рабочие массы Народному фронту, т.-е. дисциплине капитала. Но и тут помехой оказывается классовая борьба. Простая и честная массовая стачка безжалостно разрушает мистику и мистификацию Народного фронта. Он получил уже смертельный удар, и отныне может лишь околевать.
На парламентском пути нет выхода. Блюм не выдумает пороха, ибо пороха он боится. Дальнейшие махинации Народного фронта могут только затянуть агонию парламентаризма и дать Делароку срок для подготовки к новому, более серьезному удару, если… если революционеры не опередят его.
После 6 февраля 1934 года некоторые нетерпеливые товарищи считали, что развязка наступит «завтра», и что поэтому нужно немедленно совершить какое-либо чудо. Такая «политика» не могла ничего дать, кроме авантюр и зигзагов, которые чрезвычайно задержали развитие революционной партии. Утерянного времени наверстать нельзя. Но надо не терять больше времени впредь, ибо времени остается не много. Мы и сегодня не будем назначать сроков. Но после великой стачечной волны события могут развернуться только в сторону революции или фашизма. Та организация, которая не найдет опоры в нынешнем стачечном движении, которая не сумеет прочно связаться с борющимися рабочими, недостойна имени революционной организации. Уж лучше ее членам искать себе места в богадельнях или франк-масонских ложах (по протекции Марсо Пивера)!
Во Франции есть немало господ обоего пола, экс-коммунистов, экс-социалистов, экс-синдикалистов, которые живут группами и кликами, обмениваются в четырех стенах впечатлениями о событиях, и считают, что время не созрело для их просвещенного участия. «Еще слишком рано». А когда придет Деларок, они скажут: «теперь уже слишком поздно». Такого рода бесплодных резонеров немало, в частности, среди левого крыла синдиката просвещенцев. Было бы величайшим преступлением тратить на эту публику хотя бы одну лишнюю минуту. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!
Судьба Франции решается теперь не в парламенте, не в редакциях соглашательских газет, реформистских и сталинских, не в кружках скептиков, нытиков и фразеров. Судьба Франции решается на заводах, которые сумели действием указать путь выхода из капиталистической анархии — к социалистическому порядку. Место революционеров — на заводах!
Последний конгресс Коминтерна в своей эклектической стряпне поставил рядом коалицию с радикалами и создание массовых Комитетов действия, т.-е. эмбриональных советов. Димитров, как и его вдохновители, серьезно воображают, что можно сочетать классовое сотрудничество с классовой борьбой, блок с буржуазией и борьбу за власть пролетариата, дружбу с Даладье и строительство советов. Французские сталинцы переименовали Комитеты действия в Комитеты Народного фронта, воображая, что они таким образом примиряют революционную борьбу с охраной буржуазной демократии. Нынешние стачки в корне разбивают эту жалкую иллюзию. Радикалы боятся комитетов. Социалисты боятся испуга радикалов. Коммунисты боятся страха тех и других. Лозунг Комитетов доступен только действительно революционной организации, беззаветно преданной массам, их делу, их борьбе. Французские рабочие снова показали, что они достойны своей исторической репутации. Надо довериться им. Советы всегда рождались из стачек. Массовая стачка есть естественная стихия пролетарской революции. Комитеты действия не могут сейчас быть ничем иным, как комитетами тех стачечников, которые захватывают предприятия. От цеха к цеху, от завода к заводу, от квартала к кварталу, от города к городу Комитеты действия должны установить между собою тесную связь, собираться на конференции по городам, по группам производств, по районам, чтоб закончить съездом всех Комитетов действия Франции. Это и будет тот новый порядок, который должен сменить нынешнюю анархию.
Л. Т.
5-го июня 1936 г.
Максим Горький.
Горький умер, когда ему ничего уж больше не оставалось сказать. Это примиряет со смертью замечательного писателя, оставившего крупный след в развитии русской интеллигенции и рабочего класса на протяжении 40 лет.
Горький начал, как поэт босяка. Этот первый период был его лучшим периодом, как художника. Снизу, из трущоб, Горький принес русской интеллигенции романтический дух дерзания, — отвагу людей, которым нечего терять. Интеллигенция собиралась как раз разбивать цепи царизма. Дерзость нужна была ей самой, и эту дерзость она несла в массы.
Но в событиях революции не нашлось, конечно, места живому босяку, разве что в грабежах и погромах. Пролетариат столкнулся в декабре 1905 года с той радикальной интеллигенцией, которая носила Горького на плечах, как с противником. Горький сделал честное и, в своем роде, героическое усилие — повернуться лицом к пролетариату. «Мать» остается наиболее выдающимся плодом этого поворота. Писатель теперь захватывал неизмеримо шире и копал глубже, чем в первые годы. Однако, литературная школа и политическая учеба не заменили великолепной непосредственности начального периода. В босяке, крепко взявшем себя в руки, обнаружилась холодноватая рассудочность. Художник стал сбиваться на дидактизм. В годы реакции Горький раздваивался между рабочим классом, покинувшим открытую арену, и своим старым друго-врагом, интеллигенцией, с ее новыми религиозными исканиями. Вместе с покойным Луначарским он отдал дань волне мистики. Памятником этой духовной капитуляции осталась слабая повесть «Исповедь».
Глубже всего в этом необыкновенном самоучке сидело преклонение перед культурой: первое, запоздалое приобщение к ней как бы обожгло его на всю жизнь. Горькому не хватало ни подлинной школы мысли, ни исторической интуиции, чтоб установить между собой и культурой должную дистанцию и тем завоевать для себя необходимую свободу критической оценки. В его отношении к культуре всегда оставалось немало фетишизма и идолопоклонства.
К войне Горький подошел прежде всего с чувством страха за культурные ценности человечества. Он был не столько интернационалистом, сколько культурным космополитом, правда, русским до мозга костей. До революционного взгляда на войну он не поднялся, как и до диалектического взгляда на культуру. Но все же он был многими головами выше патриотической интеллигентской братии.
Революцию 1917 года Горький встретил с тревогой, почти как директор музея культуры: «разнузданные» солдаты и «неработающие» рабочие внушали ему прямой ужас. Бурное и хаотическое восстание в июльские дни вызвало в нем только отвращение. Он снова сошелся с левым крылом интеллигенции, которое соглашалось на революцию, но без беспорядка. Октябрьский переворот он встретил, в качестве прямого врага, правда, страдательного, а не активного.
Горькому очень трудно было примириться с фактом победоносного переворота: в стране царила разруха, интеллигенция голодала и подвергалась гонениям, культура была или казалась в опасности. В те первые годы он выступал преимущественно, как посредник между советской властью и старой интеллигенцией, как ходатай за нее перед революцией. Ленин, ценивший и любивший Горького, очень опасался, что тот станет жертвой своих связей и своих слабостей, и добился, в конце концов, его добровольного выезда за границу.
С советским режимом Горький примирился лишь после того, как прекратился «беспорядок», и началось экономическое и культурное восхождение. Он горячо оценил гигантское движение народных масс к просвещению и, в благодарность за это, задним числом благословил Октябрьский переворот.
Последний период его жизни был несомненным периодом заката. Но и этот закат входит закономерной частью в его жизненную орбиту. Дидактизм его натуры получил теперь широкий простор. Горький неутомимо учил молодых писателей, даже школьников, учил не всегда тому, чему следует, но с искренней настойчивостью и душевной щедростью, которые с избытком искупали его слишком вместительную дружбу с бюрократией. И в этой дружбе, наряду с человеческими, слишком человеческими чертами, жила и преобладала все та же забота о технике, науке, искусстве: «просвещенный абсолютизм» хорошо уживается со служением «культуре». Горький верил, что без бюрократии не было бы ни тракторов, ни пятилетних планов, ни, главное, типографских машин и запасов бумаги. Заодно он уж прощал бюрократии плохое качество бумаги, и даже нестерпимо византийский характер той литературы, которая именовалась «пролетарской».
Белая эмиграция, в большинстве своем, относится к Горькому с ненавистью и третирует его не иначе, как «изменника». Чему собственно изменил Горький, остается неясным; надо, все же, думать идеалам частной собственности. Ненависть к Горькому «бывших людей» бель-этажа — законная и вместе почетная дань этому большому человеку.
В советской печати едва остывшую фигуру Горького стремятся завалить горами неумеренных и фальшивых восхвалений. Его иначе не именуют, как «гением», и даже «величайшим гением». Горький наверняка поморщился бы от такого рода преувеличений. Но печать бюрократической посредственности имеет свои критерии: если Сталин с Кагановичем и Микояном возведены заживо в гении, то, разумеется, Максиму Горькому никак нельзя отказать в этом эпитете после смерти. На самом деле Горький войдет в книгу русской литературы, как непререкаемо ясный и убедительный пример огромного литературного таланта, которого не коснулось, однако, дуновение гениальности.
Незачем говорить, что покойного писателя изображают сейчас в Москве непреклонным революционером и твердокаменным большевиком. Все это бюрократические враки! К большевизму Горький близко подошел около 1905 года, вместе с целым слоем демократических попутчиков. Вместе с ними он отошел от большевиков, не теряя, однако, личных и дружественных связей с ними. Он вступил в партию, видимо, лишь в период советского Термидора. Его вражда к большевикам в период Октябрьской революции и гражданской войны, как и его сближение с термидорианской бюрократией слишком ясно показывают, что Горький никогда не был революционером. Но он был сателлитом революции, связанным с нею непреодолимым законом тяготения и всю свою жизнь вокруг нее вращавшимся. Как все сателлиты, он проходил разные «фазы»: солнце революции освещало иногда его лицо, иногда спину. Но во всех своих фазах Горький оставался верен себе, своей собственной, очень богатой, простой и вместе сложной натуре. Мы провожаем его без нот интимности и без преувеличенных похвал, но с уважением и благодарностью: этот большой писатель и большой человек навсегда вошел в историю народа, прокладывающего новые исторические пути.
Л. Троцкий.
9-ое июля 1936 г.
Письмо Виктора Сержа Андрэ Жиду.
Брюссель, май 1936 г.
Дорогой Андрэ Жид,
Вы недавно председательствовали в Париже на международном конгрессе писателей в защиту культуры. На этом конгрессе вопрос о праве мыслить в СССР был поставлен лишь в связи с моей судьбой и, по-видимому, против воли большинства участников. Мне сообщили, что тогда же Вы делали попытки спасти мои рукописи, задержанные московской цензурой. Рукописи эти все еще находятся в Москве так же, как и все мои личные бумаги, заметки, черновые наброски — все, что накопляется наиболее ценного за человеческую жизнь… Благодарю Вас за то немногое, что Вы сделали для меня, как и за беспристрастие, проявленное Вами по отношению к моим друзьям, защищавшим меня, которым отказывали в слове…
В той великой драме, в которой мы участвуем, дело, в сущности, не в Вас и не во мне. Вы, Андрэ Жид, заняли место среди революционеров, — разрешите же коммунисту говорить с Вами с полной откровенностью о том, что для нас дороже всего. Я вспоминаю страницы Вашего дневника, где Вы отмечали в 1932 году, что принципиально примкнули к коммунизму потому, что он обеспечивает свободное развитие человеческой личности. (Я восстанавливаю Вашу мысль по памяти, — у меня не осталось ни одной книги и нет свободного времени, чтобы разыскать Ваше точное выражение). Со смешанным чувством читал я в Москве эти страницы. Прежде всего я был счастлив, что Вы пришли к социализму, Вы, за чьими мыслями — хотя и издалека, — я следил, начиная с горячих лет моей юности. И вместе с тем я был удручен контрастом между Вашими утверждениями и окружавшей меня действительностью. Страницы Вашего дневника я читал в такое время, когда никто не рискнул бы вести дневник, зная, что в какую-нибудь ночь за ним неминуемо придет политическая полиция. Читая страницы Вашего дневника я испытывал чувство, похожее на то, которое испытывают фронтовики, получая в окопах тыловые газеты и находя в них лирическую прозу о последней войне за право и прочее. Возможно ли, спрашивал я себя, чтобы Вы ничего не знали о нашей борьбе, о трагедии революции, опустошенной изнутри реакцией? Ни один рабочий не мог высказать своего мнения, каково бы оно ни было и каким придушенным голосом он бы этого не сделал, — его немедленно выгоняли из партии, из профессионального союза, с завода, арестовывали, ссылали. Три года прошло с тех пор, и какие годы! Отмеченные гекатомбами, последовавшими за убийством Кирова, массовыми ссылками части населения Ленинграда, арестами многих тысяч старых коммунистов, переполнением концлагерей, — несомненно наиболее обширных во всем мире.
Если я Вас действительно правильно понимаю, дорогой Андрэ Жид, Вы всегда имели мужество держать глаза открытыми. Вы не можете сегодня закрыть глаза перед действительностью — иначе Вы не имели бы морального права обращаться к рабочим, для которых социализм нечто гораздо большее, чем идея: это дело их духа и их плоти, смысл самой жизни.
Право на духовную жизнь? Сухая доктрина, лишенная всякого содержания, грубо задушенная во всех областях: в области печатного слова — она сведена к обязательному повторению, слово в слово, или, самое большее, к плоским комментариям высказываний одного человека. История каждый год переделывается заново, переделываются энциклопедии, библиотеки чистятся, чтобы вычеркнуть повсюду имя Троцкого, устранить или очернить других сподвижников Ленина, поставить науку на службу агитационным интересам момента: вчера разоблачая Лигу Наций, как низкое орудие англо-французского империализма, сегодня изображать ее, как орудие мира и человеческого прогресса… А условия работы писателя, т.-е. человека, профессия которого состоит в конечном счете, в том, чтобы говорить за тех у кого нет голоса? Мы видели, как Горький переделал свои воспоминания о Ленине с тем, чтобы в последнем издании заставить Ленина говорить прямо противоположное тому, что он говорил на страницах первого издания… Литература, все мельчайшие проявления которой направляются сверху; подлинный литературный мандаринат, великолепно организованный, с жирными подачками и, разумеется, — благонамеренный. Что же касается других… Что стало с духовным братом нашего великого Александра Блока, автором «Истории русской общественной мысли», Ивановым-Разумником? В 1933 году он сидел в тюрьме, как и я. Правда ли, как утверждают, что старый поэт символист, Владимир Пяст покончил самоубийством в ссылке? Преступление его было велико: он впал в мистицизм. Но вот и материалисты разных оттенков: что стало с Германом Сандомирским, автором известных работ об итальянском фашизме, приговоренном к смерти при старом режиме? В каком он находится сейчас изоляторе, в какой ссылке и почему? Где Новомирский, тоже каторжанин при старом режиме, инициатор первой советской энциклопедии, приговоренный недавно к десяти годам концлагеря — за что? Оба они старые анархисты. Позвольте назвать Вам также и коммунистов, участников Октября, лучших представителей интеллигенции (мне тяжко и упоминать их имена): Анышев, перу которого принадлежит «Опыт истории гражданской войны», единственная честная и яркая работа по этому вопросу по-русски; Горбачев, Лелевич, Вардин — все трое, критики и историки литературы. Эти четверо подозрительны своими симпатиями к зиновьевской группе, и они — в концентрационном лагере. А вот несколько троцкистов, которых подвергают наиболее жестоким преследованиям, ибо это наиболее стойкие. Они находятся в тюрьмах и ссылках в течение последних восьми лет: Федор Дингельштедт, профессор агрономии в Ленинграде; Григорий Яковин, профессор социологии; наш молодой и талантливейший Солнцев умер в январе от последствий голодовки… Ограничиваюсь здесь упоминанием писателей, иначе длинные страницы были бы испещрены именами героев. Я чувствую себя несколько униженным, делая эту уступку — простите мне ее — кастовому духу писателей. Что стало с основателем Института Маркса и Энгельса, Рязановым? Мертв или жив еще после своей упорной борьбы в Верхнеуральском изоляторе, историк Суханов, давший нам монументальную историю февральской революции 1917 года? Какой ценой оплачивает он сделку со своей совестью, которую от него потребовали и на которую он имел слабость пойти?
А человеческое бытье и сознание? Но Вы наверное сами чувствуете, что надо остановиться. Никакая внутренняя опасность не оправдывает этих безрассудных репрессий, — разве что дело идет об опасностях, выдуманных для своих потребностей за кулисами ГПУ. Бросается в глаза, как чудовищный полицейский аппарат, сам порождая многочисленные жертвы, делает из советских тюрем подлинные школы контр-революции, где вчерашние советские граждане перековываются в завтрашних врагов. Все это можно объяснить лишь тем, что, напуганная последствиями своей собственной политики и привыкшая к абсолютной власти над бесправной массой, — правящая бюрократия потеряла контроль над собой. Здесь пришлось бы затронуть вопрос о чрезвычайно низко упавшей реальной заработной плате; о рабочем законодательстве, скандально нарушаемом принуждением; о системе внутренних паспортов, лишающей население права передвижения; о специальных законах, устанавливающих смертную казнь для рабочих и даже для детей; об институте заложников, безжалостно карающем всю семью за проступок одного; о законе, карающем смертной казнью рабочего за попытку перейти границу СССР без паспорта (не забывайте, что получить заграничный паспорт невозможно) и обрекающем всех его родных на ссылку.
Мы боремся с фашизмом. Но как бороться с фашизмом, когда в тылу у нас столько концентрационных лагерей? Задача эта не проста, как Вы видите, и никому не дано ее упростить. Никакое новое приспособленчество, никакая священная ложь не помогут зажить этим язвам. Линия обороны революции проходит не только через Вислу и границу Манчжурии. Не менее повелителен долг защиты революции внутри страны — против реакционного режима, установившегося в пролетарской столице и постепенно лишающего рабочий класс всех его завоеваний. В одном только смысле СССР остается самой большой надеждой людей нашей эпохи: советский пролетариат еще не сказал своего последнего слова.
Может быть, дорогой Андрэ Жид, это исполненное горечи письмо даст Вам что-нибудь новое. Я на это надеюсь. Заклинаю Вас — не закрывайте глаз, посмотрите на то, что происходит позади изобретательной и дорогостоющей пропаганды, парадов, шествий, конгрессов, новых маршалов, — как все это старо! — Вы увидите революцию, пораженную в самых ее живых тканях и зовущую нас всех на помощь. Согласитесь со мной, — замалчивая ее язвы и закрывая глаза — ей служить нельзя. Никто не представляет лучше Вас передовую интеллигенцию Запада, которая если и много сделала для цивилизации, должна еще много сделать, чтобы пролетариат мог простить ей то, что она не поняла смысла войны 1914 года, не признала вначале величия русской революции, не достаточно защищала рабочие свободы. Теперь, когда она, наконец, с симпатией поворачивается в сторону социалистической революции, воплощающейся в СССР, ей надо всерьез выбирать между слепотой и открытым взглядом на действительность. Разрешите мне сказать Вам, что рабочему классу и СССР можно служить лишь смотря в лицо действительности. Разрешите обратиться к Вам от имени всех тех, кто там имеет мужество, — имейте и Вы мужество смотреть в лицо этой действительности.
Братски Ваш
Виктор Серж.
Из Оренбургской ссылки.
(Из письма большевика-ленинца)
В середине 1933 года в Оренбурге еще не было настоящих оппозиционеров. Было несколько жен арестованных товарищей (жена Панкратова, Лиза Сенатская, — ныне в ссылке в Астрахани; жена Морозова, питерского молодого рабочего, ныне кажется в Перми, с мужем; обе аполитичны; Сенатская была сослана за то, что… отказалась развестись с Панкратовым; ей заявили что, желая его ждать 5 лет, она доказывает свою политическую связь с ним, ибо личные чувства тут недостаточны!). В Оренбурге находилась и Мария Раф. Сорокина, жена московского тов. Константинова, тогда находившегося в Верхнеуральске. Константинов недавно освобожден из изолятора и сослан в Архангельск. Дело Константинова и жены сводится к тому, что у них, на вечеринке в конце 1932 года кто-то предложил выпить за здоровье Троцкого, что и было сделано… Обвинили, конечно, в организации и т.д.
В Архангельске находится Виктор Эльцин.* Он женился, недавно у него родился ребенок. Живет материально чрезвычайно трудно. Месяцами без работы. Недавно подвергся обыску. Брат его, Иосиф Эльцин, скончался в Феодосии, в ссылке.
* Один из «красных профессоров» лучшего типа, участник гражданской войны, ближайший сотрудник Троцкого, главный редактор Собрания сочинений Троцкого.
В 1933 году, в Оренбурге собралось несколько подлинных оппозиционеров. Приехал Ханаан Маркович Певзнер, московский работник, бывший районный организатор, оппозиционер в 1927—1928 г., исключенный в свое время и арестованный по делу «типографии» с врангелевским офицером. Толковый, стойкий, великолепный товарищ, с простреленной левой рукой на манчжурском фронте, — полу-инвалид. Отбыв 4 года в Верхнеуральске (3 + 2 года прибавки, но досрочно освобожден ввиду состояния здоровья), он пробыл на воле до января 1935 г. После дела Кирова его вновь арестовали и отправили в Челябинский изолятор на 5 лет.
Такова же была судьба Панкратова, Вас. Феодоровича, приехавшего в середине 1934 г. и пробывшего на воле всего 8 или 9 месяцев. Я считаю Панкратова одним из лучших и ценнейших товарищей. Бывший чекист, зам. председателя закавказской ОГПУ до 1926 года — в датах могу ошибаться — он оппозиционер с 1923 года, человек уравновешенный и трезвый, с железными нервами, бывш. матрос Балтфлота и участник кронштадтских дел 1917 года, взятый в декабре 1933 года; сейчас же после выстрела Николаева, он получил 5 лет и находится в Верхнеуральске. Как я уже указывал — он там находился в одной камере с Каменевым, Смилгой* и Слепковым**. В изоляторах и у нас Панкратов пользовался исключительным авторитетом. Через посредство проезжего нам коротко сообщали из изолятора, что «все то, что Панкратов переживал прежде при арестах, допросах и т.д. ничто в сравнении с тем, что ему пришлось пережить», — ясно намекая на какой-то особенно мерзкий и жестокий характер следствия.
* Смилга — член ЦК при Ленине, организатор Октябрьского переворота в Балтийском флоте, один из вождей гражданской войны, позже — виднейший хозяйственный работник.
** Правый, в свое время ближайший ученик Бухарина.
Я полагаю, что дела Панкратова и Певзнера связаны с делом Яковина, Григ. Яковлевича. Арестованный в 1928 или 1929 г. после многих приключений — он одно время очень удачно пытался наладить нелегальную работу, в 1928-1929 г. — сосланный в Центральную Азию, Яковин отбыл 5-летний срок, кажется в Суздале и Верхнеуральске, а в 1935 г. был освобожден и сослан в Сталинабад (б. Дюшамбэ). Взятый опять после дела Кирова — получил новый длительный срок изоляции. Яковин человек исключительных способностей. Я получил от него пару писем, богатых мыслями и энергией, показывающих человека в расцвете сил… К этому же «делу», вероятно, был привлечен и Солнцев. Фактически взяли самых развитых и стойких кадровиков, только что, менее года до этого, отправленных в ссылку после 5-летней изоляции, и несомненно создали дело об «изоляторской организации»…
При Панкратове и Певзнере в Оренбурге была хорошая группа товарищей, в 5-6 человек (Виктор Серж, Унштейн, Бык, Черных). Виктор Серж избежал участи остальных, т.-е. изолятора, гл. обр. благодаря шуму, поднятому по его поводу за-границей. Болевший скарлатиной Певзнер был взят в тюрьму с больничной койки.
Несколько позже приехал Яков Бык, украинский тов., молодой коммунист, принимавший участие в гражданской войне еще юношей. Сочувствовавший раньше рабочей оппозиции, он в Верхнеуральске перешел к троцкистам, был членом комиссии по большой голодовке против удвоений приговоров; за что отправлен с Ф. Дингельштедтом в Соловецкий лагерь до окончания срока изоляции. Присоединился к первой телеграмме Раковского, был немедленно вывезен на аэроплане в Москву, но там взял свое присоединение обратно, прочитав заявление Раковского. Тихий, скромный, умный парень с характером. На днях должен был кончить срок ссылки в Оренбурге.
Одновременно ссылку кончал Вас. Мих. Черных, уже несколько раз сидевший, бывавший во многих ссылках — Алма-Ата, Архангельск и т.д. Бывший комиссар Красной армии, затем работник ЧК и ГПУ на Урале; с «левыми» настроениями, пылкий и твердый.
Из Верхнеуральска приехал Яков Беленький, после трех лет заключения. По его рассказам в изоляторе формируется совершенно новое поколение оппозиционеров, выросших «без вождей», т.-е. без авторитетов и сторонившихся старых авторитетов, окончательно развенчанных после капитуляции Раковского. «Стариков» осталось мало, в изоляторах доминирует поколение оппозиции 1930-1932 гг. Зато выдвинулись молодые, которых называть не будем. Верят они только Троцкому. Ведут большую теоретическую работу, учатся, делятся на течения. Оформилось небольшое крыло «гос-капистов» — сторонников теории «государственного капитализма» в СССР. Эта группа малочисленна, но несомненно влиятельна. Поняв, по-видимому, что изоляторы становятся оппозиционными университетами, власть стала посылать товарищей в концентрационные лагеря. Часто завязывается борьба, посредством голодовок и прочее — за изолятор. Руководители ГПУ неоднократно заявляли в подобных случаях, что «мы-де в изолятор больше не будем отправлять; изоляторы кончаются». (В Соловках — много иностранцев: венгерцев, болгар, румын, поляков, осужденных — я говорю, разумеется, о коммунистах — за «шпионаж». Это одна из форм расправы с оппозиционерами-иностранцами). О судьбе Дингельштедта,* после Соловков, — ничего не знаю. По некоторым сведениям он в Алма-Ата.
* Один из наиболее выдающихся большевиков-ленинцев, был членом Петербургского комитета до революции, участник гражданской войны, молодой ученый.
Молодежь была представлена среди нас оппозиционеркой 1927 года Фаиной Абр. Унштейн, взятой во второй раз с группой Рютина. Убежденный, хороший, очень образованный товарищ! Недавно получила новый срок ссылки, отбыв 3-летний приговор в изоляторе и ссылке — и работницей Лидой Сваловой, побывавшей уже в Архангельске, Уст-Сысольске и т.д. Молодая заводская работница из Перми, часто принужденная в ссылке жить самым тяжким трудом, например, быть на Севере ломовым извозчиком, стала на редкость мужественным человеком.
О Бор. Мих. Эльцине* не приходится много вам писать. Он сильно постарел, много болеет, подагрой и может быть туберкулезом костей ног, но сохранил полную душевную и умственную бодрость и большой революционный оптимизм. Среди нас он занимал особое место, все его ценят. Вообще наша среда была очень дружная, склок никогда не было, предательств тоже. Была — в свое время провокация, или нечто в этом роде, некоего Ал. Мих. Шабиона, участника какого-то «организационного центра б.-л.» в Москве, в 1932-1933 г., человека авантюристского типа, к тому же умирающего, вероятно умершего теперь, от рака. Его сломили болезнью, т.-е. отказом в лечении, и я думаю, что он всем нам в Оренбурге много навредил.
* Отец Виктора Эльцина, о котором упоминалось выше, старый большевик, с большим революционным прошлым, выдающийся советский работник в эпоху Ленина.
Двое рабочих занимали особое место:
Борис Ильич Ляховицкий (о нем следует напечатать в «Бюллетене», с просьбой американским газетам перепечатать для информации его брата, находящегося в Америке), техник-портной, оппозиционер 1927 года, происхождением из Минска. Человек мало «тактичный» с ГПУ!!!, болеющий «рабочим вопросом», не могущий жить вне фабрики; его затравили бесконечной безработицей, довели до нищеты и крайнего озлобления, арестовали и в конце 1935 года послали в концентрационный лагерь. Поводом к аресту был тот факт, что он требовал работы и прекращения травли. Ляховицкий — участник гражданской войны, с простреленным коленом. В Оренбурге Ляховицкий жил с работницей швейной фабрики, членом партии. Эту работницу исключили из партии и сняли с работы за связь с троцкистом.
Ал. Семенович Санталов, питерский металлист, участник революции 1917 года, на вечеринке в Октябрьские дни 1935 года при «генеральщиках» стал ругать «сталинскую бюрократию». Немедленные доносы, арест — и 5 лет концентрационного лагеря. Отправлен в Караганду. Настоящий питерский пролетарий с головой!
Недавно прибыл из Москвы Леонид Гиршек — весьма издерганный товарищ.
Названные до сих пор товарищи составляли нашу группу, точнее нашу среду; считались официальными, непримиримыми «троцкистами». Вокруг нас вращалось много других «троцкистов», из которых большинство или давно действительно отошли от оппозиции (Мдинерадзе, Радин), или частично колебались (Юдин), или вообще никогда и не были оппозиционерами, а может быть никогда и не были более чем «партбилетчиками», то-есть людьми с партбилетами в кармане, но без политического воспитания. За всякое слово, сказанное даже в частном разговоре, с намеком на недовольство, критику, защиту зарплаты арестовывают, высылают и пр. После Кирова почти всех оппозиционеров, давно отошедших, взяли и опять посадили или сослали. Это — тысячи людей. Некоторые из последних явно сочувствуют нам, хотя и боятся об этом заявить вслух. Когда их в этом подозревают, их морят безработицей и быстро шлют в концлагерь.
Вообще надо отметить, что «конц» вошел в быт… В самом Оренбурге есть множество всяких частей принудительных работ, и каждый день можно видеть батальоны разных осужденных идущих на работу.
Жестоко расправляются сейчас с неким Казначеевым: бывший моряк балтфлота, участник революции и гражданской войны. Будучи членом Воронежского горкома, послан был на работу в деревню, вернулся оттуда и написал какое-то сочинение — рукописное — о чудовищных формах коллективизации. Арест. Обвинение в троцкизме. Концлагерь. В концентрационном лагере старый матрос оказывается под палкой бывшего белого полковника! 3 года. Потом ссылка в Оренбург. Семью потерял, жену и сына никак не разыскать. Боится произнести лишнее слово. Арестован за 15 дней до окончания срока ссылки… Как будто за то, что, выпивши в компании рассказал как его в «конце» «замучили». Видел я его случайно в ГПУ перед отъездом. Не человек, а призрак, голодный, оборванный, разбитый. Очевидно — опять в «конц».
В конкретных случаях поражает и потрясает объективная ненужность этих расправ.
Входит теперь в моду освобождение с волчьим паспортом. Освобожденному дают, как правило, паспорт, с которым его нигде не прописывают, кроме как в маленьких городах, да и то… фактически получается «минус 15-40». А с Б. Л. Эльцином дело было так: по окончании повторного срока ссылки в Феодосии его «освободили», обещая «паспорт» — но с прикреплением на 3 года в Оренбург!
С другими ссылками связь плохая. Письма редко доходят. Все же кое-как сохраняются нити. Оттого и сведения имеют очень отрывочный характер.
В ссылке многие пьют; отличные товарищи не выдерживают ужасающих условий существования и спиваются. Нам с этим злом было очень трудно бороться, и мы могли лишь ограничить размеры зла.
Из других мест и о других товарищах и бывших товарищах:
Муралов, где-то в Западной Сибири.
М. М. Иоффе* после ареста, года два тому назад, получила новую ссылку в северную Сибирь — точно не знаю, куда — за то, что пыталась организовать материальную помощь на месте бедствующим товарищам. Болеет. Сын ее скончался в ссылке.
* Вдова А. А. Иоффе, известного участник Октябрьской революции и революционного дипломата.
Познанский* — недавно нашелся где-то на Севере в ссылке.
* Член секретариата Троцкого с 1917 года.
В Семипалатинске находились в 1935 году — Волков* и Двинский (молодой питерский рабочий, прошедший всю школу с 1927 г.).
* Педагог; в прошлом член ЦК союза просвещения; был женат на покойной дочери Троцкого, Зине.
В Курске был взят после Кирова Мих. Андр. Полевой.
Ида Шумская, старая и непреклонная большевичка, сильно бедствует в центральной Азии.
Певзнер (сестра упомянутого выше), сослана в Архангельск.
Коссиор и Магид — видные оппозиционеры с 1923 года — еще недавно были в Минусинске.
В Бийске находился ленинградский рабочий, бывший красный комиссар гражданской войны, Труханов, очень долго державшийся в Ленинграде на фабрике и ведший работу по профсоюзной линии.
Невский* сидит. Преображенский в Москве. — По слухам Эйсмонт и Толмачев** расстреляны; не верю, но никто не знает, где они. Рютин** был присужден к расстрелу, несколько раз переходил из непримиримости в покаяние и наконец — по слухам — переведен из Верхнеуральска в «конц». — Енукидзе, бывший секретарь ЦИК, на воле, работает в Харькове.
* В. И. Невский, один из старейших членов партии, связанный лично с Лениным, историк по профессии.
** Участники правой оппозиции.
Ваш Н.
Из письма товарища
Вы спрашиваете о Ломинадзе? Ломинадзе покончил собой в Магнитогорске в прошлом году (или в позапрошлом) перед арестом, оставив письмо, в котором он одновременно обвинял правящую фракцию в том, что она ликвидирует партию, и заявлял, что потеряв доверие к партии, не может жить. В этом много противоречий, но такого характера противоречия довольно обычное явление. О конце Ломинадзе мне рассказывал приехавший из Москвы товарищ, сообщивший одновременно нам об аресте Невского, Мрачковского и др.
Тогда же распространилась среди нас любопытная информация, исходящая из Верхнеуральского изолятора. Там долго содержались так называемые «меньшевики», осужденные по процессу «Союзного Центра». (Здесь нужны были бы громадные кавычки). Громан, Шер, Гинзбург, Рубин, Иков, Суханов сперва подвергались в изоляторе бойкоту буквально всех заключенных. Положение их было трагично. Коммунисты не захотели иметь дела с предателями, а социалистический сектор — с самозванцами и авантюристами. Всем было известно, что, так называемый Союзный Центр РСДРП или вовсе не существовал и был изобретен ловким следователем, или состоял из группы самозванцев-болтунов. Один Иков действительно принадлежал к РСДРП. Что касается признаний Суханова и др. на процессе, то они носили чисто бредовый характер (с точки зрения психологической; с политической точки зрения тут шла какая-то сложная игра, в которой доминирующую роль играла провокация). Некоторых из этих осужденных пришлось совсем изолировать. Да и между собою они плохо ладили. Прошло несколько лет, и Суханов объявил борьбу за освобождение. Он посылал многочисленные заявления, все более и более резкого тона, опубликовав некоторые из них в стенах изолятора. Сущность их сводилась примерно к следующему: «Вы от меня потребовали максимальной жертвы, самооклеветания и т.д. Я счел нужным на все это пойти, будучи убежден, что это соответствовало высшим интересам СССР. Мы с вами — со следователями — разучили роли и прорепетировали комедию, которую мы потом разыграли в качестве процесса. Было обещано и само собою подразумевалось, что и приговор будет условным или формальным. Но, заставив нас лгать и клеветать на себя, вы теперь держите нас за решеткой»… и т.д. Конечно, я здесь излагаю своими словами то, что мне передавали. Заявления Суханова были чрезвычайно резки и этот уставший, постаревший и измученный человек, вовсе не расположенный к личному героизму, начал голодать. Голодовка его длилась 30-40 дней, после чего его увезли из Верхнеуральска — неизвестно куда.
Для нас во всем этом не было ничего особенно нового. К громким процессам 1931 г. наша оппозиционная публика в Москве и Ленинграде относилась с настороженным скептицизмом. Вскоре до нас дошел и ряд фактов, указывающих на комедийный характер, провокацию и изобретательность следователей в этих делах. Мы, например, узнали, что работник Наркомфина Ю., перед тем как попытаться покончить с собой сказал на свидании жене, что все его показания, конечно, ложны, но — так надо было; что старик Базаров категорически отказался идти на требуемые от него «признания»; говорили также, что в деле Рязанова решающую роль сыграл протест Рязанова против использования показаний сотрудника Института Маркса и Энгельса, Шера, психически ненормального человека. (В деле проф. Каратыгина незадолго до этого расстреляли помешанного, использовав довольно широко его показания). Прибавлю лишь еще следующее: мне лично пришлось познакомиться с тем, как выпытываются и диктуются необходимые показания, так что гнусная стряпня этих процессов для меня теперь — и уже довольно давно — совершенно ясна. Но, что были шпионы, вредители, провокаторы и шантажисты вроде Рамзина — это иное дело, совсем иное.
В. С.
От редакции. Редакция «Бюллетеня» должна признать, что в период меньшевистского процесса она далеко недооценила степень бесстыдства сталинской юстиции и ввиду этого брала слишком всерьез признания бывших меньшевиков.
Из письма ссыльного б.-л.
Имели ли вы в свое время информацию о Рютинской платформе и о его «право-левом» блоке? — В этой платформе была дана оценка деятельности Троцкого, заключающая полное признание основной ее правильности. Тогда же нам пришлось встречаться в Москве с членами партии, близкими к некоторым правым кругам (Слепкова, Астрова, Марецкого и Кº). Все эти бывшие анти-«троцкисты» совершенно изменились и не скрывали, — разумеется, в интимных кругах, — свое новое отношение к Троцкому и троцкистам. С тех пор они успели сесть прочно и много раз покаяться, — но что у них в душе? В изоляторе я встретился с бывш. управделами Рыкова, Нестеровым (ныне в Суздале). Те же в общем настроения. Мое личное мнение, что, за последние годы легенда о троцкизме совершенно распалась в мало-мальски мыслящих головах.
Кстати, вот как поддерживается легенда о троцкизме. В одном из уральских городов зимой праздновали основание какой-то кавалерийской дивизии. Я неожиданно попал на этот вечер, по контрамарке в театр. Вошел в театральный зал как раз когда комдив, докладчик, излагал как «Сталину пришлось бороться против Троцкого с его специалистами, которые всячески саботировали создание красной кавалерии; — только благодаря победе, одержанной Сталиным при помощи Ленина, над Троцким и его спецами, и была создана, между прочим, наша дивизия». Смысл этого места доклада восстанавливаю полностью, почти текстуально. Но меня менее поразила бездарная наглость докладчика, чем полная индифферентность аудитории, ожидавшей раздачи подарков. — А в поезде, недавно, около Самары, мы с братом слушали на ту же тему разговор двух кавалерийских командиров, но уже говорящих между собою и потому совсем иначе.
Статья 168
Известно ли вам о статье 168? Все исключенные, в результате проверки их документов, вскоре арестованы и обвиняются по статье 168 («злоупотребление доверием»), что означает отправку в концентрационные лагеря или ссылку. Около 200.000 человек, подведенные под эту статью, в настоящее время заполняют тюрьмы и ссылку.
Н.
Дора Зак.
Старая революционерка, с 1905 года в рабочем движении; работница-текстильщица, член «Бунда». В 1918 году тов. Дора Зак вступает в коммунистическую партию. Скоро она попадает на подпольную работу в тылу у Деникина. Арестованная деникинской контр-разведкой, тов. Зак подвергается страшным истязаниям; ей ломали кости, и она на всю жизнь осталась калекой. Только счастливая случайность спасла ее тогда от расстрела.
По окончанию гражданской войны Дора Зак переходит на профсоюзную работу. С 1928 г. она в левой оппозиции. В профсоюзе работать ей трудно. Слишком остро воспринимает она нужды рабочего, слишком горячо защищает его интересы. В 1928 году тов. Дору Зак отправляют в ссылку. В 1930-1933 гг. она, тяжело больная (сердечная болезнь, ревматизм, последствия пыток у Деникина) заключается на три года в Верхнеуральский изолятор. После изолятора снова ссылка, полуголодное существование, часто без работы, без всяких средств. В 1935 г. за враждебное отношение к капитуляции Х. Г. Раковского тов. Дора Зак арестована в ссылке и заключена в один из изоляторов, где, вероятно, находится и сейчас.
Геворкьян Сократ.
Тов. Геворкьян — сын рабочего бакинских нефтяных приисков; с величайшим трудом удалось ему окончить гимназию. Еще будучи гимназистом он принял участие в революционном движении. Работал в профсоюзном движении в Баку. В 1917 году вступил в партию. В Баку же, в качестве большевика-революционера Сократ провел весь период гражданской войны.
Позже он кончил Московский университет, потом стал доцентом. Тов. Геворкьян блестящий знаток теоретической политической экономии, самостоятельный теоретик и политик, и в то же время превосходный организатор.
С 1923 года активный московский оппозиционер; руководитель нелегальной организации б.-л. одного из московских районов в 1926-1927 гг.; тов. Геворкьян сослан одним из первых, в январе 1928 г. В 1929 г. он арестован в ссылке, в Томске, и заключен в Верхнеуральский изолятор. В 1934 г. тов. Геворкьяна, наконец, освобождают, после пятилетнего заключения, и высылают в Среднюю Азию. В 1935 г. Сократа Геворкьяна снова арестовывают во второй ссылке и заключают в концлагерь, где он находится и сейчас.
Из жизни IV Интернационала.
Франция.
30 и 31 мая происходила конференция французских большевиков-ленинцев и социалистической революционной молодежи. Организация социалистической революционной молодежи с органом «Революсион» образовалась из отколовшейся от социалистической молодежи значительной группы, основу которой составило подавляющее большинство Парижской Федерации социалистической молодежи. На этой конференции произошло также объединение с группой, издававшей еженедельник «Коммуна». Основной задачей конференции было создание новой революционной партии, секции IV Интернационала. Новая партия названа: «Рабочая Интернационалистская Партия» (б.-л.). Два первых номера органа новой партии — «Ла Лютт Увриер» были сразу же конфискованы министром внутренних дел, социалистом Салангро. Ответственный издатель газеты привлечен к судебной ответственности.
Бельгия.
Бельгийская организация большевиков-ленинцев, вступившая в свое время в Бельгийскую Рабочую Партию и примкнувшая внутри этой партии к левой, революционной фракции «Аксион Сосиалист-Революсионер», издававшей еженедельный орган под тем же названием, — была незадолго до майских выборов, вместе со всей фракцией «Аксион», исключена из бельгийской рабочей партии. Объединенная организация «Аксион» и б.-л. стала под знаменем IV Интернационала. На выборах в бельгийский парламент (24 мая 1936 г.) организация собрала больше 9.000 голосов: тов. Дож, руководитель «Аксион» собрал 7.050 голосов в угольном районе Боринаже; тов. Лезуаль (старый б.-л.) собрал 2.087 голосов в Шарлеруа. Оба эти района — чисто пролетарские. Бельгийские реформисты в союзе с бельгийскими сталинцами, сосредоточили все свои силы и пустили в ход весь арсенал маневров, чтобы помешать избранию сторонников IV Интернационала. Нашим бельгийским товарищам не хватило несколько сот голосов, чтобы иметь своего представителя в парламенте.
Помимо бельгийских б.-л., являющихся членами «Аксион», в Бельгии имеется и независимая организация б.-л. («Коммунистическая Лига»). В ближайшие недели состоится объединительный конгресс этих двух организаций, который положит основу созданию революционной партии бельгийского рабочего класса, секции IV Интернационала.
По поводу статей тов. Цилига
Публикуя первую статью тов. Цилига, мы отметили, что автор стоит ныне вне партий. В своей статье в № 49 Бюллетеня тов. Цилига кратко изложил свой взгляд на СССР, как взгляд «крайне-левого» крыла. В то же время тов. Цилига считает возможным сотрудничество с меньшевиками. История революционного движения полна примеров того, как ультра-левые подходят к оппортунизму… с другого конца. Само собою разумеется, что наш Бюллетень не может иметь общих политических сотрудников с изданиями меньшевиков. Мы вынуждены поэтому прекратить печатание статей тов. Цилига.
Повторяем еще раз: политические шатания т. Цилига нисколько не уменьшают, разумеется, значения той исключительно важной информации, которая, благодаря тов. Цилига, стала достоянием мирового рабочего класса.
Редакция Бюллетеня.
|
Новая книга Л. Д. Троцкого К началу осени текущего года на французском и других языках выйдет новая книга Л. Д. Троцкого, посвященная СССР. Из содержания книги: Что достигнуто? — Социализм и государство. — Борьба за производительность труда. — Советский термидор. — Рост неравенства и социальных антагонизмов. — Семья, молодежь, культура. — Внешняя политика и Армия. |